Яик уходит в море

Сам Василист не мог ездить за рыбой в Гурьев. Нельзя оставлять без присмотра хозяйство. Отец после ссылки ослаб, а сыны — Венька и Толька — малы, не погонишь их в метель и стужу в Гурьев, — оттуда до Уральска и обратно добрая тысяча верст. Небось сам Вязниковцев скачет в закрытой кошмами богатой тагарке, а с обозом у него наемные киргизы. Только они, да еще верблюды и могут снести этот буранный, морозный путь. Василист сам знает, каково тащиться на верблюдах по степи в стужу по сугробам или по гололедице…

Казак закрыл на минуту глаза… Зима с силой выметывала седые космы, сухие, злые. С мертвым воем билась о ледяные бугры. Свертывала белые кошмы уральских снегов, окутывала ими перевал Шипку, черные скалы мыса святого Николая на Балканах, где четырнадцать лет тому назад, в 1877 году, еще совсем молодым, воевал Василист вместе с Григорием Вязниковцевым…

Зачем он теперь поехал к нему?

Вдовая сестра Лукерья, вернувшаяся полгода тому назад из Уральска, подбила его побывать на хуторе. Уверяла, что Григорий не откажет. Но Вязниковцев отказал. Он гоняет обоз вместе с Мироном Гагушиным и Щелоковым Василием и обещал им больше никого не принимать в компаньоны. «А сам последнее время набивается в тамыры. Все из-за Лукерьи». Василист с краскою в лице вспомнил, как шел он с ним на масленице в обнимку.

— Будто хмель с ветлою, — зло усмехнулся казак. — А теперь, матри-ка, мурло на сторону воротит. Мы-де — красная рыба, а вы — чебак да подлещик. Сколько овечьих гуртов сдал он в казну? Тыщи барышу чистоганом…

Василист завидовал Вязниковцеву и против воли желал, чтобы он развелся с женой и женился на Лукерье, у которой киргизы убили мужа, ее веселого хорунжего, когда он собирал с них налоги. Смутный отголосок запоздавшей мести к Лизаньке, первой его любви, был в этом чувстве. Как он злился на себя, что не мог приглушить это желание! Ведь он и до сих пор ненавидит Вязниковцева, с отвращением глядит на его городской наряд: кургузый пиджак, штаны в обтяжку и до полу.

— Вырядился! Казак в бабьих полусапожках!

Василист сплюнул и покосился на свои сапоги с набором. Убей его, не надел бы он женских ботинок!

Да, много диковинок натащил к себе на хутор Вязниковцев. Заморское чудо фонограф — манерное пение, бабий визг. Неподобающие картины в стереоскопе. А главное — сепаратор и две сенокосилки, впервые попавшие в Уральские степи. Мы, грит, в Европе побывали, все видали и все умеем. Газету «Русский парижанин» шлют ему французишки… Степи, грит, машиной стрижем, в луга скоро заберемся. Ну, этому не бывать!

Алаторцев тряхнул головой, вскинул плечом, как верховой, заломил папаху набекрень и поглядел в небо. Ах, эти дымчато-синие дали! Как они мучают все живое. И степи в дни перелетов становятся непомерно широкими. Конца нет у них тогда. Край их не увидать даже волчьему глазу. Все бежит и летит неудержимо, как табуны сайгаков к своей родине, о которой человеку уже не дано и вспоминать… Но как крепка еще, зелена и просторна земля, как еще много дыхания в груди и как хорошо любить и рожать сынов! Сейчас Василист ждал третьих родин в своем доме и не сомневался, что и на этот раз явится на свет казак, а не дочь.

Василист задумался, не сразу заметил, как навстречу из ростоши вывернул верховой.

— Ивеюшка, ты здесь отколь?

Верховой приближался молча. Даже крошечная киргизская лошадка его, — голубой меринок с кудлатой рыжей гривой и пышным до полу хвостом, — не могли скрыть необычайно малого роста казака.

Василист не выдержал, крикнул широко:

— Прямо мальчушка ты издали, Маркыч. И конь твой быдто мыша!

— Каки есть, не назад лезть.

Ивей смеялся одним лицом. Голос его был серьезен. Казак с легкостью перебросил ноги на сторону и уютно уселся в седле, словно на стуле. Рябое лицо охотника с широкой, изжелта седоватой бородой было по-детски хитро и добродушно. За плечами у него — короткая винтовка, у седла болтались пустые торока. На поясе кожаная, в виде сердца, пороховница.

— Чего ищешь?

— А во, выбежал зверя поглядеть. На прошлой неделе здесь по снегу старый моргач гулял. Матри, передовой. Я их знаю: народ кочевой, как кыргызы. Когда-то здесь обитали. У, сколь было здесь сайги! Кубыть, опять домой не пожелали бы. Они как гуси. Зимой к морю, а на весну к себе в степь бегут… Ну, а у тя как? Поладил с Григорь Стахеичем?

Василист покачал головой. Ивей Маркович нахмурил лоб. Повел широко по степи рыжими, веселыми глазами и законфузился:

— Ты как хошь, а по мне не казак он со страшных годов…

Не любят казаки вспоминать ссылку и даже меж собою редко заговаривают о той поре. Алаторцев поспешил перевести беседу на другое. Рассказал о машинах, о фонографе.

— Да, заместо Яикушки тянули меня всю ночь за уши «пупыреями» и еще там чем, не припомню.

«Пупыреями» Василист презрительно называл песню «попури».