Якобинец

– Можешь жечь меня взглядом сколько угодно! Наверное, гордишься своей непреклонностью, бесстрашием, считаешь себя мучеником при жизни?! Ты всего лишь одинокий волк, над трупом которого никто не станет рыдать и вправе распоряжаться своей жизнью, а у меня престарелая мать, жена и 6-летний сын!, – последние слова Ламар выкрикнул, не сдерживаясь более.

Чем больше он чувствовал неловкость и стыд, тем больше повышал голос, запутавшись в оправданиях, он сам не сознавал всей жестокости своих слов.

Но этот крик услышал Лапьер, он тут же появился на веранде.

Норбер сделал глубокую затяжку и глухо произнёс:

– А у тех людей, что сидят в этом кафе, по-твоему, нет жён и детей или другие тысячи наших братьев по всей стране одиноки и их смерть никому не причинит боли? Почему нужно из семьи делать щит, маскирующий собственный страх? Убирайся, мы тебя не держим. Это всего лишь дело чести и совести… всего лишь, – на Ламара глядели расширенные темные глаза с остановившимися зрачками, – но запомни мои слова, Ламар, ты слишком много знаешь о каждом из нас, если с кем-либо из нас выйдет в скором времени неприятность, вроде ареста и увеселительной прогулки до площади Революции, я найду тебя и убью… Убью своими руками…

– Ты сошёл с ума, Норбер.. я не предатель, я сказал всё честно.., – Ламар побледнел и отшатнулся, он был нешуточно напуган, встретив взгляд Куаньяра, он словно наткнулся на дуло пистолета.

И всё же зло, закусив губы, Ламар решился продолжать:

– А ты не думал, что не всё тут так просто. А вот меня последнее время посещает нечто… Если же ты искренне считаешь себя невиновным, то жестоко ошибаешься. Мы с тобой невинны?! На мне, хотя бы, нет крови, я бывший секретарь Комитета Общественной Безопасности, но сейчас и таких отправляют в тюрьму и на эшафот! А ты сам?! Вспомни август-сентябрь 92-го года, член парижской Коммуны, вспомни 93-й год, комиссар Конвента. Вспомни последние месяцы до 9 Термидора, агент Общественной Безопасности… Чистый, безвинный… разве посреди всего этого ты сам не заслужил гильотины, к которой присуждал, там, в Майенне, печатью и росписью,… сколько их было, Норбер? Человек семьсот? Тысяча? Больше? Ты никогда о них не вспоминаешь? Знаю-знаю, считаешь, что тогда так было нужно и всё-таки?!

Растерянность на мрачном лице Куаньяра сменилась отвращением, сквозь зубы вырвалось со злобой, но как обычно, холодно и четко:

– И как давно тебя посещает «нечто»? И как называется это «нечто»? Не плети мне здесь про внезапную вспышку христианских чувств, да и к кому вдруг? К роялистам, к врагам Республики? Не говори о чудесном нравственном прозрении, которое теперь принято понимать как ненависть к Революции, прикрытую её же именем и флагом! Я не медик, но поставлю единственно верный диагноз этой бабьей истерике, это твой липкий страх, животный ужас! Ты уже готов унижаться, лизать, кому потребуется руки и даже задницы, наконец, даже послушно каяться, в чём прикажут! У меня положение иное, слышишь меня, вчерашний товарищ, мне не в чем каяться перед этими выкидышами Термидора! Лично я виновен лишь в глазах аристократов- роялистов, врагов Республики и этих, новых выродков, но перед Революцией, перед народом Франции я чист! С меня этого сознания достаточно!

– Что у вас происходит, Норбер?, – Лоран растерянно нахмурился.

– Ничего особенного, Лоран. Ничего такого, чего нельзя было бы предсказать.. Это лишь первая крыса…, – Норбер взял себя в руки, лицо приняло обычное невозмутимое выражение.

– Что?!

– Крыса… из тех, что первыми бегут с тонущего корабля.. Можно поздравить нас с почином…таких будет немало!

– Ах, так…оставь его, Норбер… пусть убирается. Это хорошо, что он честно сообщил об этом, было бы хуже, если бы он затаился и дальше прикидывался нашим товарищем. Уходи, спасай свою шкуру, Ламар, вались на колени и кайся перед Баррасом и Тальеном в чём прикажут. Стелись ковром перед шлюхой Кабаррюс, умоляй о пощаде, если думаешь, что эти унижения спасут тебя от гильотины и сохранят для тебя служебный кабинет, в чем лично я сомневаюсь, – тон Лапьера был безразличным и чуть брезгливым.

Норбер и мадам Пермон

А спустя несколько недель Жюсома арестовали по обвинению в «драке в общественном месте». Как это случилось?

Накануне друзья узнали о том, что после официального закрытия клуба появилось новое решении властей снести самое здание старого монастыря на Сент-Онорэ и … устроить на этом месте рынок!

– Отчего же не рынок, – пожал плечами побелевший от ярости Норбер, – раз вся страна превращается в гигантский базар, где всё и вся покупается и продается? Где говорить о принципах, долге и чести республиканца означает отныне «глупца или фанатика»…

Старый монастырь доминиканцев прекратил свое существование. Его снесли до фундамента…

На воротах нового рынка кто-то повесил глубоко оскорбительные, грубо срифмованные вирши о прежних обитателях этого места и Жюсом дрожа и холодея от возмущения, читал их:

« Клика злодеев здесь долго

Пыткам народ обрекала

И неповинную кровь

Не насыщаясь, пила.

Ныне Отчизна свободна

Ныне разрушен застенок…»