Якобинец

Страстное примирение после амнистии в октябре сменилось новыми обидами и непониманием со стороны Луизы. Характер молодой женщины как, оказалось, состоял не из одной лишь мягкости и нежности, привычное воспитание всё чаще брало верх…

Май 1796 года…

– То, что ты якобинец, это мне еще ничего, – заявила она как-то, – потому что я знаю это и в то же время, будто не верю. Ты добрый, милый, совсем не грубый, не свирепый, как все они… Но другие, эти лохматые парни в красных колпаках мне органически чужды, враждебны, страшны! А твой Жюсом? Чудовище! Серьга в форме крошечной гильотины, это что такое?! Не моргнув глазом, он говорит такие ужасные вещи, а этот жестокий тост вчера за столом: «Пусть бы у всех аристократов была одна голова на всех, чтобы ее можно было снести одним ударом гильотины!» И это он в моем присутствии! Это возмутительно, наконец! Он еще беззаботно улыбается при этом и глаза такие чистые, невинные, бр-р! Норбер… я стараюсь не вспоминать об этом, но он напомнил мне кошмарную сентябрьскую ночь в Аббатстве и того кровожадного санкюлота, едва не убившего меня и моих близких …Да замолчи же наконец, я не могу слышать спокойно эти ужасные песни в своем собственном доме!

Норбер поднял голову от письма, перестав беззаботно мурлыкать «Ca ira!», улыбка сошла с его губ, он слегка нахмурился:

– Во-первых, Жак Арман, «тот кровожадный санкюлот» погиб во время последних народных волнений в мае 95-го, во-вторых, петь «Боже, храни короля!» ты всё равно меня не заставишь, в-третьих, милая, не клевещи зря на Пьера! Поверь, он куда добрее и мягче меня, и наконец, в-четвертых, – чёрные глаза провокационно и лукаво засверкали, – авторство этого тоста принадлежит мне, этот тост родом из 93 года, так вдохновила меня жестокость шуанов Майенна!

– Что?! Как ты мог такое придумать! А как же наши чувства, как же я? Я и моя семья, мы тоже «из этих», значит и нас… и меня тоже…на фонарь?!

– Научись не принимать всё это на свой счет, любимая.

Луиза распрямилась:

– Значит, я должна забыть о своем происхождении? Боюсь, это будет не так просто, как тебе кажется!

– А я и не думаю, что это просто. Но ты должна попробовать, если тебе действительно дороги наши отношения. Тебе мерзок «ужасный якобинец»? Отлично! И мне весьма неприятно видеть в тебе вздорную и надменную аристократку, а не только лишь любимую женщину, за которую я без колебаний отдам жизнь!

Луиза окончательно встала в позу:

– Ах, вот как ты, в самом деле, думаешь обо мне?

Норбер бросил перо:

– Милая, кажется, ты твердо решила поссориться? Могу я узнать, зачем?

– Это твои слова постоянно задевают и больно ранят меня, Норбер.

Норбер отодвинул свой стул от стола движением ноги:

– Прости меня, малышка, прости и не дуйся на бестактного дикаря, подойди, сядь ко мне на колени, вот так. Кстати, вечером к нам снова зайдет «этот ужасный» Жюсом и очень прошу тебя, Лулу, обращайся с ним просто и вежливо, версальского этикета тут и так не требуется..

Смягчившаяся было Луиза, снова посмотрела на него косо:

– Ты считаешь, что у меня скверные манеры? Графиня де Масийяк недостаточно воспитана, чтобы говорить с санкюлотами?

– Ну что ты, любимая, – Норбер взял тон сдержанной иронии, – где мне плебею учить тебя. Манеры у нас по части аристократов…

Луиза фыркнула как рассерженная кошка и вскочила с его колен:

– Так кто же из нас хочет поссориться?

Приход Жюсома очень вовремя прервал выяснение отношений. За столом Луиза держалась напряженно-скованно, ее простота и вежливость были так чрезмерно подчеркнуты, так что даже Жюсом, неискушенный в светских манерах почувствовал это. Поэтому желание подольше посидеть со старым другом испарилось у него весьма быстро. Окончание вечера грозило стать неприятным и для Норбера, искренне обиженного за друга и для Луизы, убежденной, что быть еще более любезной «с этими людьми» она не сумеет.

Норбер сознавал, кому обязан неприятным изменениям в их отношениях, начинавшихся так феерически. Чем чаще Луиза гостила у дяди с семьей, тем больше недовольства и претензий предъявляла потом. В присутствии Норбера де Бресси был любезен и вежлив, но что он говорил племяннице, когда его не было рядом? Был ли де Бресси до конца искренен с ним?

– Волчья кровь!, – мрачно вырвалось у него сквозь зубы, когда за Жюсомом закрылась дверь.

– Что?, – в лице молодой женщины он увидел недоумение.

– Вашей расе господ не важна ни искренность чувства, ни лучшие намерения, нет, ничто не имеет значения, они всегда тебе напомнят, «ты иной», «не такой, как они, ниже и хуже, не их общества, живая грязь! Даже звери не откусят руку, которая защищает и ласкает их!, – вырвалось обиженно и оттого особенно резко.