Якобы книга, или млечныемукидва

В то же время: неделей ранее я имел сомнительное удовольствие удостовериться, что суд, как бы это выразиться – умеет выдать любое решение, и никто его за это не осудит. Предположим, прикидывал я варианты, суд запретит мне писать – я и сам бы рукоплескал такому решению стоя, поскольку писать, по ощущениям, мне все равно вроде бы больше нечего и незачем. Допустим, они меня оштрафуют, предписывая перевести круглую сумму, – которой я, правда, все равно не располагаю, – в какой-нибудь новообразованный «фонд поддержки настоящих писателей». Не сильно удивился бы я, пожалуй, и такому решению, в котором меня приговаривают к смертной казни через повешение на одной из городских площадей, а может даже к отстрелу непосредственно в зале суда, чтобы уж железно ничего более не назрело в моем мутном мозгу. А что, всякое бывает в эпохи возрождения гуманизма.

Словом, несмотря на многообразие всевозможных вариантов, я оставался весьма безразличен к исходу дела, направляясь к храму правосудия. В коридоре меня уже поджидали оппоненты из группировки «Слово за слово»: в основном всякие правильные мальчики и культурные на вид девочки; среди них заметно выделялся подвижный бородач в бандане с черепами классиков, как выяснилось немногим позже – он-то и оказался главарем группировки, приведшим с собой на подмогу человек еще шестнадцать, возмущенных «Книгой» чуть меньше.

Нас зазвали в зал; судить на сей раз вызвался господин мужской наружности, с изворотливой фамилией Колесо. Судья академично попросил умерить стоящий в зале гомон, после чего зачитал исковое и предложил сторонам высказаться. В общем, я встал и высказался, обнадеживая собравшихся объявлением, что официально покончил с писательством, повесив перо на гвоздь, и в связи с этим, считаю претензии к себе несостоятельными и запоздалыми. Затем, желая уравновесить чашу весов и заодно немного раззадорить супостатов, дополнял свою речь шпилькой, что к подобному поведению меня побудило вовсе не исковое заявление, что решение это принято еще задолго до него, потому как сам я считаю пройденный литературный путь вполне себе увлекательным и полезным опытом, в каком-то смысле даже безукоризненным, поскольку далеко не у всех хватает мужества и здравого смысла уйти вовремя.

С противной стороны выступал бородач в бандане. Тот довольно долго рассуждал об искусстве владения словом, слогом, словоформой, что не каждому оно дано. Как его до глубины души возмутили мои сочинения, исполненные ошибок, безграмотных идей, равно как наивного юношества и наглого нигилизма, как все это в совокупности своей надолго выбило его из давно достигнутого душевного равновесия, пробудив в нем непоборимое желание отлучить меня от писательства, дабы иметь на руках документальные гарантии, что никогда более он, крепкий профессионал и ремесленник, не столкнется с такого сорта низкопробным чтивом.

Далее, с позволения судьи, стартовали так называемые прения, в ходе которых я поинтересовался у бородача, а сложил ли тот сам хотя бы строчку в этой жизни? Бородач возмутился тому, что я не признал его – знаменитого писателя и законодателя мод, лауреата и кандидата, оглашая свою фамилию повторно и погромче. Фамилия, по правде, была мне совершенно незнакома, в чем я вполне чистосердечно и сознался. Это еще больше обозлило бородача: тот принялся с удвоенной энергией докладывать собравшимся о развитии в веках книжного слова, о своем существенном вкладе в это развитие, о том, что литературой вправе заниматься только люди даровитые и обученные (причем желательно на его платных курсах), короче говоря, Профессионалы с большой буквы, как вот он.

На это я возражал, что дворянин Pushkin и офицер Lermontov, насколько мне известно, тоже были всего лишь любителями, пописывающими на досуге и не получавшими специальных корочек и лицензий. Мое покушение на святыни довело бородача почти до белого каления. А уж после того как я подловил маститого писателя на незнании знаменитой строчки из поэмы от Alexandr Blok, когда тот успел уже отрекомендоваться знатоком и ценителем «серебряного века», клянусь, бородач возненавидел меня всей своей просвещенной, облагороженной глаголом и деепричастной к письменности душой.

Судья Колесо, будучи человеком практичным и безмерно далеким от всяческой окололитературной околесицы, то и дело успокаивал увлекающегося бородача, в остальное время, с откровенно скучающим видом, выслушивая аргументацию сторон, не пытаясь даже каким-нибудь образом рассмотреть вопрос по существу, то есть: нужно ли запрещать мне писать, насколько это законно, возможно, необходимо и т.д.

Наконец, утомившись от неистовства неугомонного бородатого профессионала, судья удалился в свою коморку для принятия решения. На сей раз судья не спешил с ответом, заставляя понервничать собравшихся в зале фанатов изящной словесности. И когда он вернулся и зачитал вынесенное решение, то оно, прямо скажем, не порадовало никого.