Якобы книга, или млечныемукидва

Колесо, включив, видимо, некую функцию нестандартности и экспериментальности в урегулировании конфликтов, обязал меня написать еще одну книгу, другую. «Только чтоб не такую как раньше, а хорошую, патриотичную, воспитательную. Срок выполнения работ – один календарный год, время пошло». Что тут и говорить, могу только повторить: решение не порадовало никого.

Помнится, я вполне допускал, что на выходе из здания суда меня будут ждать, чтобы бить. Но нет, сторонники бородача уже разбрелись восвояси, на суде мне померещилось даже, что некоторые из его соратников прониклись симпатией уже ко мне, усомнившись не только в величии, но и в банальной адекватности своего фюрера. Впрочем, если и так, то моей заслуги в этом, думается, никакой: бородач обделался сам.

И, пожалуй, самое время упомянуть, что данная книга является прямым и непосредственным следствием того самого судебного решения, правда… я лично не так уж и уверен, что получается сколько-нибудь хорошо, патриотично и кого-нибудь воспитательно.

Голова 50. Жить можно

После второго судного дня я немедля отбыл в загородный дом матушки, потому как жутко мне не хотелось туда, вроде бы домой, в ту самую квартиру, переставшую быть моей до тех пор, пока не докажу обратное в суде. Хорошенько выспавшись и развеявшись, отведав блинов с вареньями и обсудив нежданные злоключения, получив также столь необходимую в минуту жизни трудную моральную поддержку, следующим вечером без особого желания я выехал в направлении Сэйнт-Питерсбурга. Возвращаясь в город электричкой, я так залюбовался полями, лесами и заледенелыми озерами, что совершенно заснул, чуть было не проехав нужную для выхода станцию.

Катясь в не в меру маневренной маршрутке и просыпаясь повторно, попутно поразмышлял я и о том, как в последние месяцы мне удалось явить подлинные чудеса наивности и веры в лучшее. То тут, то там передо мной приветливо открывался простор, возникал выбор «или-или» – или частный бизнес, или работа на работе, или Моника, или Афина, однако подвох крылся в том, что никакого выбора на самом деле и не было: что бы я там для себя ни выбрал, результат выдался бы примерно схожий. Теперь, очевидно, предстояло прокладывать некий третий путь, альтернативный пройденному, наконец-то прямой: без оглядки на подножки прошлого, невзирая на фантомы настоящего или грезы будущего, ибо очередная попытка следовать всеми тропами разом, увы, закономерно превратилась во что-то среднее между ходьбой на месте и бегом по кругу.

Тем странным вечером, только войдя в родной двор, я тотчас отчетливо поймал себя на мысли, что мне по-прежнему совершенно не хочется туда, с позволения сказать, домой, в замкнутость квартиры, ее захлопнутость и зашторенность от гигантского мира возможностей и вероятностей. Потому я был весьма и весьма обрадован, приметив в беседке старинную компанию из ребят, что постарше меня в среднем годиков на пять. Сколько их помню, всегда они зависали там, в беседке. Когда я был мал, они сидели в той же, еще выкрашенной беседке и пили заграничный лимонад, когда стал юн – там же они распивали отечественного разлива пиво, словно бы приспосабливаясь к стихии Родины и проходя обряд посвящения в рыцари новых районов. Но в любую эпоху и в любую погоду ребята находились на своем месте и при своем деле, разливая в беседке различные напитки и заливая их в себя. И многие годы я ходил мимо этой беседки, здороваясь с ними, когда кивком, когда приветственным поднятием руки – с безуспешными людьми, застрявшими в беседке навсегда.

Однако в тот вечер мне самому, застигнутому врасплох однозначным нежеланием идти домой, остро захотелось вдруг пообщаться со старинными знакомцами, поскольку вот уже сколько лет у нас не складывалось никакого вообще диалога, хотя знались мы с детства, конечно, прекрасно помнили друг друга, но в какой-то момент дружить и поддерживать отношения отчего-то перестали. Да и любопытство, что же пьют нынче, тоже наличествовало.

Нынче налегали на дрянной портвейн сомнительного происхождения, плеснули и мне. Портвейн меня быстро согрел, хоть зима тем вечером предстала не столько холодной, сколько заносчиво-снежной.

– Ну, как поживаешь, Никит? – поинтересовался Горын.

Мне, по правде, непросто давался ответ на столь прямолинейный, расхожий вопрос; вместо этого я вкратце изложил события самых последних, наипоследнейших месяцев, рассудив, что это вполне честный ответ на вопрос, как и чем поживаю. Дворовые ребята, а здесь, помимо Горына, были также Лева, Шмель, Антенна и Киря, внимательно выслушав, протянули мне еще один стакан портвейна, считая, по всей видимости, это наилучшим противовесом всем жизненным напрягам и передрягам. Только Горын тихонько изрек что-то про «суету сует».