Яков Тейтель. Заступник гонимых. Судебный следователь в Российской империи и общественный деятель в Германии

После 17 октября начались аграрные беспорядки, погромы помещиков и губернатор не смог более заниматься еврейскими делами. Во время погрома прокурором Окружного суда в Саратове был Д. Д. Микулин, мой товарищ по самарской службе. Этого Микулина мы звали «кающаяся Мария Магдалина». Он, будучи товарищем прокурора в Самаре, энергично участвовал в обысках по политическим делам, а затем «каялся». На другой день повторялось то же самое. В ночь погрома я телефонировал ему, потребовал принять энергичные меры к прекращению погрома и объявил, что посылаю телеграмму графу Витте, председателю Совета министров. Телеграмму послали, она была подписана мною, как членом Саратовского окружного суда.

Микулин возбудил дело о погроме. Следствие велось довольно вяло, привлечены были «стрелочники», задержанные с какой-нибудь кастрюлей или изодранной подушкой. Разные Уваровы и подобные им вдохновители погрома продолжали свое «святое дело». Союз русского народа зажил в Саратове383, прокламации епископа Гермогена и известного Илиодора384, с призывами к погрому, переходили из рук в руки. Лишь в 1909 или 1910 году на скамью подсудимых посадили нескольких темных парней и баб, приговорили их к ничтожному наказанию, – не приведенному, по всей вероятности, в исполнение.

Саратовский погром был еще из «счастливых»: убитых не случилось, лишь двум или трем нанесены были тяжкие побои385Внимание погром-щиков было обращено исключительно на имущество: это был просто грабеж.

Как отнеслась саратовская интеллигенция к погрому? Вполне отрицательно, конечно, за некоторыми исключениями. Общее собрание суда, выслушав мое мнение и считая дело о погроме весьма важным, рекомендовало передать производство следствия по нему члену суда Сендлеру386, бывшему ранее следователем по особо важным делам. Тот сначала энергично взялся за дело, но затем как-то остыл, да и положение его оказалось нелегким: полиция не давала данных против влиятельных лиц, вдохновителей погрома, а евреи боялись указывать не только на чье-либо участие в погроме, но даже на бездействие полиции.

* * *

После разгона II Государственной думы387 началась сильная реакция, и она отразилась, конечно, на евреях и на самой невинной части еврейства – на юношестве: начали требовать разного рода удостоверения от лиц, держащих экзамен на аттестат зрелости; стали требовать удостоверения о праве жительства даже от учеников технического училища. По этому вопросу, в особенности об экстернах, я имел беседы с губернатором, графом С. С. Татищевым.

Еврейские юноши допущены были к экзаменам на аттестат зрелости и во все классы коммерческих и реальных училищ. Когда происходили экзамены, директора Первой и Второй гимназий потребовали, чтобы евреи-экстерны удалились, так как от попечителя учебного округа, известного Деревицкого388, получено было распоряжение, по которому евреи-экстерны могут быть допущены к экзаменам лишь с согласия губернатора. Это ненормальное распоряжение объяснялось тем, что до сведения попечителя дошло, будто слишком много евреев допущено к экзаменам и этим, мол, высшая администрация недовольна.

Директора ходили к Татищеву, тот дал уклончивый ответ; меня осаждали несчастные экстерны, просили хлопотать за них у губернатора. Можно представить себе их положение. Как мучились они пока достали все нужные и ненужные документы, пока допущены были к экзаменам. Многие выдержали по некоторым предметам и вдруг им объявляют, что они должны быть выброшены за борт…

Помню, раз, вернувшись домой из Окружного суда, я застал у себя человек десять юношей в страшно нервном возбуждении: их выгнали из гимназии – измученных, истощенных, исстрадавшихся!..

Еще по дороге домой я встретил директора Второй гимназии Катерфельда389, довольно корректно относившегося к евреям. Он возмущался тем, что обивает пороги у Татищева и не может добиться определенного ответа по вопросу об экстернах-евреях, а между тем экзамены продолжаются и надо решить этот вопрос.