Яков Тейтель. Заступник гонимых. Судебный следователь в Российской империи и общественный деятель в Германии

Мы с ним много поговорили о причинах погромов, и он высказал мнение, что для еврейского погрома в Саратове не было никаких причин: среди саратовских евреев не было ростовщиков, лавочников и эксплуататоров, никакого антагонизма между христианами и евреями не замечалось. Столыпин пообещал принять самые энергичные меры к подавлению беспорядков, причем указал, что нежелательное впечатление может произвести появившаяся в тот день в саратовских газетах заметка о том, что его, Столыпина, переводят из Саратова.

– Эта заметка может повлиять на мой престиж, – сказал Столыпин, – и желательно ее опровергнуть.

При этом Столыпин сказал, что ему предложили пост управляющего Дворянским и Крестьянским банками и что он подал даже об этом прошение, но государь отклонил просьбу, считая его, Столыпина, полезным на губернаторском посту в такое тяжелое время. Столыпин обещал опубликовать энергичные воззвания к населению о всей гнусности погрома, что им и было исполнено, хотя и не в таких сильных выражениях. На мое предложение пожертвовать хотя бы небольшую сумму в пользу погромленных семейств, дабы всё население видело, что высшая власть не сочувствует погромам, Столыпин сказал, что охотно мне пришлет, но теперь официально неудобно.

– Низы, – сказал он, – еще волнуются, и надо действовать осторожно.

Денег он мне так и не прислал.

Всех пострадавших от погрома было сто двадцать три семьи. Пострадали, конечно, самые бедные, ремесленники. Синагога была сожжена, толпа хотела бросить в огонь и престарелого синагогального служку (шамеса).

В саратовском погроме участвовал по обыкновению сброд городского населения, хотя, к сожалению, не отказалась от пользования плодами этого погрома и некоторая часть полуинтеллигенции, а также мещане. Крестьяне окрестных сел приезжали на подводах за награбленным. Рано утром, на третий день погрома, когда зазвонили к заутрене, я из окна увидел, как тянутся возы крестьян с награбленным имуществом; навстречу им ехали порожняком за добычей. Стоявший на посту городовой, следивший за «порядком», приказывал порожнякам сворачивать в сторону, чтобы дать дорогу нагруженным возам. В это время зазвонили к заутрене и крестьяне, и те, которые везли награбленное, и те, которые только ехали за ним, стали креститься.

В городском полицейском управлении содержалось несколько десятков лиц, заподозренных в участии в погроме. Задержаны они были с самыми ничтожными вещами. Все эти вещи также были в управлении. Потерпевшие от погрома евреи призывались туда, им предъявлялись обвиняемые и оказавшиеся при них вещи. Предъявление обставлено было довольно своеобразно: в грязном, длинном и довольно темном коридоре полиции у стены выставлены были обвиняемые, большей частью алкоголики, люди дна. На полу были разложены вещи. Испуганные евреи, только что вылезшие из подвалов и погребов, проходили, как сквозь строй, мимо этих хулиганов, которые грозили им кулаками:

– Мы еще с вами, жидами, посчитаемся!

Можно себе представить душевное состояние этих евреев. Подозреваемые, зная, как мягко власть относится к погромам, издевались над напуганными жертвами погрома.

Столыпину донесли, что евреи держатся «вызывающе», и он пригласил меня к себе. Придя к нему в кабинет, я застал там полицмейстера Мораки. Столыпин был не в духе. Обратившись ко мне, он сказал, что считает нужным рекомендовать мне влиять на евреев, чтобы они не держали себя вызывающе. Низы христианского населения еще возбуждены, и такое поведение евреев может иметь самые печальные последствия, с которыми теперь трудно будет бороться. Я спросил, в чем выражается вызывающее поведение евреев. Мораки сказал, что евреи держат себя крайне высокомерно при предъявлении им обвиняемых. Я объяснил Столыпину, как происходит предъявление обвиняемых и вещей и предоставил ему самому решить, могут ли забитые, напуганные евреи держать себя вызывающе, когда они уверены, что эти самые обвиняемые могут исполнить свою угрозу и повторить погром. При этом я рассказал Столыпину, как держала себя полиция во время погрома, когда его, Столыпина, не было в Саратове, как я опознал городового, переодетого, с колом, принимавшего участие в погроме. Мораки попробовал было протестовать, но я назвал фамилию городового второго участка Кожевникова. Столыпин заявил, что такие действия недопустимы, велел расследовать, но, конечно, никакого расследования потом не случилось. И когда его назначили министром внутренних дел, Мораки тоже был переведен в Петербург.