Яковлев А. Сумерки

Напряжение достигло предела. Москва оккупирована тан­ками. Объявлено чрезвычайное положение. Заговорщики провозгласили себя руководством страны. Запрещены демо­кратические газеты. Страна оказалась перед реальной угро­зой гражданской войны. Приведу выдержку из одного из мо­их воззваний: «Организация и ход переворота доказывают: за ним не только военно-промышленный комплекс и государ­ственно-бюрократические кланы старого Союза. За ним — крайняя реакция в КПСС, все еще живущая в психологическом поле перманентной войны против собственного народа, не­навидящая демократию».

21 августа мне позвонил Борис Николаевич и сказал, что Крючков предлагает ему, Ельцину, вместе полететь в Форос за Горбачевым.

— Тут какая-то провокация. Я прошу вас, — продолжал Ельцин, — полететь в Форос, хотя думаю, что Крючков с ва­ми лететь откажется. Как поступим?

Я сказал, что у меня тоже нет желания лететь в Форос с Крючковым, тем более я жду телефонных звонков от Генше­ра, Бейкера, Брандта и Мейджера, о чем мне уже сообщили по телефону. Моя реакция Борису Николаевичу не понрави­лась. В конце разговора он буркнул:

— Ну, тогда пошлите кого-нибудь.

Позвонил Иван Силаев и, сославшись на Ельцина, спро­сил, кого включить в группу для поездки в Форос. Я назвал Бакатина и Примакова. Потом направили туда еще и Руцкого.

Крючков же в своих воспоминаниях дает другую версию событий, совершенно противоположную. Он утверждает, что ему позвонил Ельцин и предложил полететь в Форос за Горбачевым вместе с ним, Ельциным. Он, Крючков, отказал­ся, поскольку заподозрил провокацию, имеющую цель его арест. Лжет, конечно, Крючков.

Возвращение Михаила Сергеевича из Фороса я видел по телевидению. На лице усталая улыбка. В легкой куртке. Увы, он с ходу сделал серьезную ошибку. В это время шло заседа­ние Верховного Совета РСФСР, где его ждали. Ехать туда на­до было сразу же, в том же одеянии, в котором сошел с тра­па самолета. Я уверен, его бы встретили со всеми почестями, которые положены Президенту СССР, да еще заложнику предателей. Но Михаил Сергеевич приехал на заседание че­рез день, настроение уже было не в его пользу. Это было жалкое зрелище. Завязался какой-то бессмысленный спор. Ельцин вел себя как победитель. Горбачев же произнес речь, которую мог бы произнести и до мятежа. Ничего конкретно­го, обтекаемые фразы, ни оценок, ни эмоций. Не знаю, кто ему помогал в подготовке этой речи, возможно, он и сам ее сочинял, но она была вялой и сумбурной. А люди ждали жестких оценок, политической воли в намерениях и благо­дарности за мужество, проявленное москвичами. Ни одной фразы о собственных ошибках, хотя бы кадровых, а само­критичность в создавшихся условиях была бы очень умест­ной. К нему еще не пришло осознание, что в августовские дни 1991 года испарились многие идеологические галлюцина­ции. Он не смог уловить, что прилетел уже в другую страну, где произошли события исторического масштаба.

Когда он собрался уходить со сцены, его спросили из за­ла, как он собирается строить отношения с Шеварднадзе и Яковлевым. Он ответил, что с Яковлевым пуд соли вместе съеден, а поэтому дверь ему всегда открыта. Ничего себе! Сначала расстался без сожаления (несмотря на обиду, я на всех митингах шумел, требуя возврата Горбачева в Москву), а теперь, видите ли, дверь открыта... Ведь пуд-то соли дей­ствительно вместе ели. О Шеварднадзе не сказал ни слова. И все же я вернулся к нему. Он попросил меня зайти в Кремль. Не хотелось бросать его в тяжкие минуты крушения многих его, да и моих надежд.

За день до неприятной перепалки Горбачева и Ельцина я тоже попросил слово на заседании Верховного Совета Рос­сии. Руслан Хасбулатов дал его немедленно. Я вышел на три­буну и сказал: главная беда состоит в том, что Горбачев окру­жил себя политической шпаной. Дай Бог, чтобы эту ошибку не повторил Ельцин. И ушел с трибуны. Речь моя продолжа­лась меньше минуты. Аплодисменты были шумные, гораздо длиннее речи. Эта фраза обошла все газеты, была передана по телевидению.

Наступило странное время. Ельцин куда-то исчез, хотя первые недели после провала мятежа требовали активней­ших действий. Тем временем компартия, запрещенная Ель­циным, подала жалобу в Конституционный суд. Его итоги из­вестны. Я там тоже выступал в качестве свидетеля. В своей речи говорил о партии, об ответственности всей ее верхушки перед народом, о преступлениях Ленина и Сталина. Выступ­ление длилось около часа, слушали внимательно. В частнос­ти, я сказал: