Йалка

– Мотор, – сказал Толик и нажал кнопку на телефоне.

– Привет! Я Йалка Симонов. – Я сделал паузу, не знал, что сказать. – Я не знаю, как шутить. Все мои записи пропали. Это, кстати, забавная история. Моя бывшая… Да, у нуоли могут быть бывшие. Так вот, моя бывшая выбросила все мои вещи, предварительно разрезав их на маленькие кусочки, чтобы я даже не думал их починить. Я прямо вижу, как она, как ребенок на продленке, скрупулезно вырезает снежинки из моих трусов. Это был тяжелый год. Хотя он еще не кончился. У сценаристов это называется путь героя. В конце должен быть хеппи-энд. Жду конца. Не буквального. Хотя моя бывшая желает его мне…

– Так, стоп, – сказал Толик. – Память переполнена.

Толик копался в телефоне, а я думал о том, что сказал. А главное, зачем.

– Слушай, пусть она хотя бы комп новый купит.

– Она мне оплатила Медвога, – сказал я. – Боюсь, потребует вернуть бабки.

– Ну ты и лузер.

– Ага.

– Кажется, все, – сказал Толик, ставя телефон на подставку. – Мотор!

* * *

После нескольких дублей мы закончили съемку. А мама Дикого закончила уборку. Мало что изменилось. И сказала, что лучше б я анекдот рассказал. Про евреев или про Новый год. И рассказала сама. Мужик в новогоднюю ночь ставит табуретку и накидывает веревку на люстру. Вдруг распахивается дверь и вваливается пьяный Дед Мороз, усаживается на диван, смотрит на несчастного мужика и спрашивает, чего это он там делает. Мужик отвечает – неужели непонятно. Дед Мороз подумал-подумал и сказал, что, раз мужик все равно на табуретке, пусть хоть стишок расскажет. И расхохоталась так, будто не сама его рассказала. Акробат умер на батуте, но еще долго продолжал радовать публику.

Мы выбрали самые приличные три минуты, я заполнил анкету, отметил, что готов к переезду. Зачем я это написал в примечаниях? Отправил. Я многого не ждал или все-таки ждал. Такими фразами обычно стараются защититься от неудачи. Вернее, от последствий неудачи. Я не неудачник, ведь я ни на что не рассчитывал. Буду честным. Я рассчитываю. Этот год какой-то слишком странный, чтобы не закончиться чем-то весомым. Какой-то победой. Хотя бы мизерной. Пусть я попаду в лонг-лист. Займусь наконец английским всерьез. Элина пыталась поставить мне технику речи. Найду другого учителя и через год поучаствую в британском фестивале. Какой я оптимист. На этот фестиваль еще заработать нужно. Я найду работу.

Всего-то записал и отправил видео, но ощущение большого сделанного дела. Это приятно. Как будто я могу больше. Я все могу. Или, как говорит Натали или этот зооАнтон, мне можно все. Так вот что чувствуют достигаторы, целеполагаторы, тренеры, консультанты, те, кто клеит на карту желаний «Лужники» или «Олимпийский» и через год их собирает.

Хотелось как-то завершить этот день. На высокой ноте, как сказал бы Верховской. Я позвонил Натали.

В новых трусах я шел к ней. Может, надо купить цветы? Или торт? Я хоть раз покупал Элине цветы? Нет. Я зашел в цветочную лавку в Покровском сквере.

– А сколько эти?

– Три пятьсот.

– Сколько?

– Это пионы, голубчик.

– Ладно, а можно картой?

– Картой три шестьсот.

С букетом за три шестьсот я стал чувствовать себя хуже. И зачем они Натали? Разве ей нужны цветы? Разве они кому-то вообще нужны?

Я позвонил в калитку, Натали что-то сказала, я не расслышал, калитка щелкнула. Посмотрел с сожалением на клумбу с розами. Из подъезда вышли родители Натали. Они меня сразу заметили. Как можно не заметить двухметрового йети с дурацкими цветами. И спрятаться негде. Ни одного дерева. Разве что в розарии. Я ведь мог убежать. Что за день случайных встреч? Я что, в ромкоме? Если бы это был он, то Станислав Макарович сначала попытался бы меня убить, а потом бы понял, что его дочь счастлива, и пожал бы мне руку, сказав: «Береги ее, сынок!» Но я не в романтической комедии. Это точно. Станислав Макарович не хочет меня убить. Это ниже его достоинства. Он знает, что ничего у меня не выйдет. А потому даже не смотрит в мою сторону. Они просто шагают мимо. Родители Натали прошли мимо, даже не взглянув. И я промолчал. А надо было схватить его за грудки и крикнуть в лицо: «Я здесь! Я существую!»

Натали открыла дверь. Глаза ее превратились в две узкие щелки. Из носа текло. Увидев цветы, она попыталась улыбнуться, но еще больше расплакалась. Ее лицо было таким мокрым, что я удивился, как много жидкости может производить человеческое тело. Она уткнулась мне в грудь, и плечи ее дергались. А я стоял и думал, куда деть цветы, и хорошо бы она не пачкала соплями единственное худи.

– Х-х-хочешь п-п-поесть или после? Е-е-сть морков-ный т-торт, – сказала она, беря меня за руку.

После? Я что, в доме терпимости? Ее ладонь была влажной и липкой. Хотелось помыть руки. Я вручил ей букет, который все еще неуклюже держал в правой руке. И пока Натали вдыхала розовые пионы, вытер о себя левую ладонь. Все равно худи стирать.

– Видел твоих родителей, – сказал я, чтобы что-то сказать.

Натали всхлипнула.

– И виделся с Мишей. – Ну что я за существо?