Йалка

Наконец я нашел какой-то магазин. Под вывеской «Пижамы» стояла Элина. Она только что вышла или собиралась войти? Я остановился у киоска с кофе. Заказал лавандовый раф. Гадость. Но он дольше делается. Элина рылась в сумке. Можно же навести уже порядок в этом чертовом мешке? Я подглядывал, как она ищет. Телефон? И страх, что она заметит меня, с каждой секундой рос. Я почувствовал, как шерсть на спине зашевелилась. Надо разобраться в этом явлении. Не могут же волоски буквально шевелиться. Может, убежать? Я могу. Я уже выяснял.

Наконец она нашла свой телефон и ответила. Да, сказала она, завтра самолет, в Домодедово, на такси, ночью аэроэкспрессов нет, да оплатят, да, метро «Достоевская», однушка пока, с ремонтом, кажется, душевая кабина, всего две станции, да какая разница, командировок много, первая уже в декабре, да, повезу малолеток в Сингапур, знаю, закупилась вентиляторами, не нужна мне шляпа, кепки фирменные, не надо высылать, не забуду, привезу, список напиши, а лучше сфоткай и пришли, я постараюсь, если разрешен провоз, ладно, обсудим, мне надо обустроиться, сейчас нет, переведу на следующей неделе, у тети Кати займи… Значит, ее завтра уже не будет? Я не успел понять, что чувствую, Элина бросила телефон в сумку к ключам от всего и пошла в другую сторону. Ее широкие плечи ссутулились. А может, всегда так было? Я забрал свой раф и выбросил в мусорный бак. А мог бы просто поставить рядом.

Я купил себе трое трусов за пятьсот девяносто девять и пять пар носков за девятьсот девяносто девять. Я молодец. Мысленно вычеркнул из списка дел эти важные пункты. Я знаю, как справляться с этой жизнью. Трепещите, «Лужники»! Не нужны мне твои советы, Антон!

Волна благодати накатила. Не знаю точно, что это. Но что-то хорошее, чего я раньше не чувствовал. И в порыве души или что там у нас я написал Элине: «Прости меня и будь счастлива!» Кажется, я прослезился от пафоса и благородности момента. Не знаю, что это, но маска увлажнилась. Я шел к Толику в клуб. Я чувствовал, что смогу теперь все, что угодно. Даже справиться с импровизацией! А всего-то купил трусы. Но казалось, что покорил Монблан. Или что-то подобное. Не Эверест, пониже. Телефон просигналил. Сообщение от Элины: «Сдохни!»

Справедливо.

В клубе у Толика я забыл про Элину. Полутемное помещение, с грязью и крошками на полу, пыльными диванами успокаивало меня. Такой олдскульный стендап из телека моего детства. Уборщица, простите, мастер чистоты и мама Дикого, только приступала к работе. Я глянул на ведро и тряпку. Едва ли этим можно вымыть хоть что-то. Но и чего можно ожидать за ту зарплату, что она получает? «Комедия» – для идеалистов. Маленькая полукруглая сцена, старые прожекторы, тяжелая пыльная и сальная штора. Мне она нравилась, несмотря на то что провоняла креветками и потом с ладоней. Эту штору Толик выкупил у нового сценографа государственного музыкального театра. Сделка была тайной и темной. Этот сценограф долго не продержался. Кажется, его уволили за растрату бюджета. Или посадили. Но точно уволили.

Толик любил это место. А я любил Толика. И никакие крошки не заставят меня поморщиться, хотя это и так невозможно.

Толик мог бы уехать в Москву или Питер, управлять крутыми заведениями. Но он оставался тут. В этом прокуренном еще со времен, когда можно было курить, помещении. Ходил по блошиным рынкам, покупал всякий хлам, который даже женщина с синдромом Дауна и пьяный пограничник у себя не поставят. Они ему и продали пару светильников и пресс-папье в виде печати партии, которую Толик поставил у себя на столе. У него, как у конферансье, был свой столик за кулисами. Не сильно далеко, так, чтобы его можно было увидеть из зала. Каждые полгода его стол обрастал все новыми предметами. Появилась теплая лампа, скатерть с бахромой, вазочка со сколом, продавленное кресло.

Как-то Толик нашел на помойке ковер. Он попросил меня помочь перетащить его в клуб. Мы всю дорогу радовались удачной находке. Я радовался за Толика. Так я думал о том, чтобы скорее помыться и постирать одежду. Когда развернули ковер, на нем, как в очень плохом кино, оказались следы коричневой крови. Не просто капля из носа, а такое месиво, будто кто-то резал на нем свинью. Причем кто-то неопытный. Чем-то очень тупым. Но Толик решил, что ковер слишком хорош, чтобы выбросить. Отдавать в химчистку не рискнул. Он почистил его как мог во дворе клуба, высушил, а потом мама Дикого пропылесосила, и теперь ковер лежит под одним из столиков в первом ряду. Отлично вписался. Главное – не смотреть на него со сцены. Под определенным углом и при определенной фантазии можно многое увидеть.

– Тамара Егоровна, может, постирать уже эту тряпку? – сказал Толик. – Я ж машинку вам установил.

– Толя, проще сжечь эту богадельню.

Так и заканчивалась коммуникация начальства с подчиненными. Но Толик не уволит ее. До самой смерти. Его.

Я прошел к сцене. Толик выставил треногу с круглой лампой. Я не имел понятия, что говорить. Всего три минуты. Целых три минуты. Долгих и тягучих. Нет ничего хуже неподготовленной импровизации.