Яма слепых. Белая стена. Рассказы

Это был красочный и соблазнительный мир фантазии. Прелестные девушки с охапками цветов улыбались им; все чудесно: яркие бабочки на страницах книги, горы, высокие сосны, деревни, голубые глаза, подвесные дороги, и снег, и прохлада, тенистые дороги и озера.

— Нет, я никогда не видел озера. Прокатиться по нему на пароходе, должно быть, просто мечта…

Озеро Люцерна[101]. Лугано. Берега Женевского озера.

— Эх, какая красота! — закричал Силверио.

Они как будто ехали на поезде через горы, катались на лыжах, нежились в голубой и прозрачной воде и, мокрые, не успев обсохнуть, — чудесно! прекрасно! — отдыхали на лугах, усеянных цветами, все было в цветах: и снег, и горы, и улыбки, они побывали в Цюрихе и Лозанне, видели Монблан и Юнгфрау[102].

— Да, черт побери! Четыре тысячи сто пятьдесят метров! Вот это да!..

— Ну что?! — говорил Баррос, обращаясь к каждому из них, словно все это было его творением. — Прав я был или нет?

Соузе хотелось поехать в казино «Курсааль».

— А если мы заедем в Италию посмотреть на озеро Мади-соре? — напомнил Силверио. — Это совсем в другую сторону?

— Да пошел ты со своей Венецией… — оборвал его Перейра. Потом, притихшие, погруженные в мечтания, они сидели за столом и разглядывали проспекты, то едва касаясь их кончиками пальцев, то крепко стискивая их, чтобы убедиться, что это не галлюцинация. Эта тишина встревожила Подхалима, заглянувшего в дверь и заставшего их в таком молчаливом унынии.

— Можно идти за едой, хозяин?

— Чего?

— За едой…

— Иди куда хочешь. Оставь нас, убирайся к черту!

Позднее, когда пришел угрюмый Фрейтас, все четверо обняли его и заставили протанцевать по кругу, напевая, а он пытался вырваться из объятий приятелей, впавших в состояние безудержной и дурашливой веселости.

— Да вы что! Дураки! Что случилось?… Отпустите меня! В чем дело?

Месяцы тянулись еле-еле. Неторопливые. Жаркие. Тоска! Пенсию заработать не так-то просто!

Иногда вечером, измотанные тоской по родине, они развлекались игрой в «семь с половиной», делая ставку по анголару, чтобы как-то скоротать время, а проспекты, развешанные по стенам, сулили им прохладу и дни, полные новых впечатлений. Теперь пиво они пили лишь тогда, когда у кого-нибудь из них был день рождения. Они вели вялые разговоры, и Баррос, одержимый, как в первый день, когда он принес проспекты, под конец вмешивался в них, вселяя бодрость своей уверенностью. Баррос знал, что он-то отправится в путешествие, и никогда не показывал признаков утомления. Его счет в банке постоянно рос, каждый месяц по семьсот анголаров, еще нужно было набрать двадцать тысяч (конечно, если не подкосит лихорадка…). Силверио ходил в кино регулярного курить стал меньше. Трубка была для него теперь почти что украшением.

Время от времени кто-то из них терял спокойствие, возвращался позже, едва здоровался и бросался на кровать, накрывшись с головой и всю ночь ворочаясь. Это был верный признак того, что он напился пива и был недолго у белой женщины, а может, ходил к кому-нибудь поговорить о поездке в Швейцарию. Самым плохим было то, что на это уходили деньги. В отделе, где они работали, их стали звать «швейцарцы», но на эти шутки они не обращали внимания. Баррос был умереннее других. Он выходил один, шел к Прайя до Биспо, и ему была хорошо известна дорога к хижине Жозефы, рослой негритянки, которая каждый вечер была пьяна и мирно занималась любовью.

Как-то ночью, было около трех часов, Перейра вернулся невообразимо пьяным и, разъяренный, принялся кричать, расхаживая вокруг койки Барроса, чтобы он убирался ко всем чертям со своей Швейцарией («Знать ничего не хочу о Швейцарии или как ее там, ничего больше не хочу, я не желаю быть монахом: я выпил пива, десять кружек, ну и что! А тебе какое дело? Ты мне отец? Барахло! Только этого не хватало сейчас; пошел ты со своей Швейцарией!»). Кто-то запустил в него башмаком, чтобы он дал им поспать, и Перейра наконец улегся в прихожей, обливаясь слезами. Сначала были слышны всхлипывания, а затем в раскаянии он заплакал, как ребенок, навзрыд («Прости, Баррос, я пьян, выпил красного вина, честное слово, но это не вино на меня так подействовало, это проклятая маслина, что я съел, она вывернула меня наизнанку…»).

Подобные истории следовали одна за другой, и тем лучше, поскольку в противном случае ожидание отпуска в Европе обернулось бы кошмаром, чему и Баррос не смог бы воспротивиться.

Дни — это не просто дни, тысяча чертей, и в определенные дни человеку, живущему в Африке без семьи, хочется потешить себя каплей алкоголя, веселым разговором с новыми лицами, женщиной, ужином из жаркого на вертеле, чем-нибудь необычным, чтобы человек не чувствовал себя мертвецом и не желал смерти. Алкоголь дает ощущение временной смерти, притупляет шипы жизненных уколов, веселит нас, если только вино не пьет кто-то чересчур грустный, как Соуза: тот переставал думать о своих печалях, лишь когда бывал здорово пьян. Но у этого и кличка была Певец.