Ямщина

Добротный, хорошо оструганный сосновый крест розовел под лучами закатного солнца, охраняя последнее пристанище бывшего почтового чиновника Ильи Серафимовича Тархова и бывшего разбойника и каторжника по кличке Зубый.

17

По чистому и белому, словно только что народившемуся снегу, щедрыми пригоршнями раскидана была темно-алая клюква. Целая поляна усеялась ею, и нельзя было сделать и единого шага, чтобы не наступить на ягоду. Тихон Трофимович замер у края поляны, не зная – куда поставить ногу. Поднял глаза – на другом краю стояла Марьяша. Улыбалась ему и расплетала не до конца расплетенную косу. На белой рубахе густо рассыпались пшеничные волосы.

«Вот, Тиша, и церковь наша встала, как я ее видела – такой и встала. Мы в ней венчаться будем, скоро уже, совсем скоро. Я тебя позову, ты жди…»

И медленно-медленно стала отходить, истаивая, исчезая в струящемся свете.

Тихон Трофимович дернулся за нею следом, но кругом лежала ягода и некуда было поставить ногу, чтобы не раздавить крубокие клюквины. А давить их он почему-то боялся.

Так и остался он на краю поляны, не шагнув вслед за Марьяшей, а проснувшись, долго не открывал глаз, и мысли скользили такие же зыбкие и летучие, как сон: это ведь знак, думал он, ясный знак, что Марьяша его к себе, туда, зовет. Значит, скоро и наступит пора собираться. Думалось об этом без страха, а спокойно и даже умиротворенно, как бывает после тяжкой работы, когда наступает долгожданный и совсем уже близкий отдых.

Но едва он только поднялся с постели, едва сел завтракать, как позвали и властно притянули к себе обыденные дела, отодвигая в сторону предутренний сон.

Спозаранку, как это он всегда делал, заявился Дидигуров и сразу, не тратя времени на лишние слова, начал рассказывать о том, где он побывал, с кем переговорил и где уже по весне можно будет ставить первые молоканки.

– Главное, как я уразумел, надо со старостами вась-вась заиметь, кому потребуется, тому и денежку дать… маленькую, чтобы пошибче разговоры крутили. Дело наше – твердо говорю – золотое будет, надо только шевелиться резвее. А ты, я гляжу, не торопишься?

– А я совсем, пожалуй, из дела выйду.

Дидигуров даже перестал шоркать подшитыми пимами под столом. Примолкнул, наклонив голову, снизу вверх внимательно разглядывал старинного компаньона. Ждал – чего еще Дюжев отчебучит?

Тот лишь сопел, раздувая широкие ноздри.

Не дождавшись больше от него ни слова, Дидигуров снова зашоркал пимами и взялся выговаривать:

– Лихо ты, Тихон Трофимыч, поворачиваешь. Кашу вместе заваривали, а теперь на попятную: на, Степан Феофаныч, расхлебывай. У нас такого уговора не было! Вместе начинали, вместе, стало быть, и до ума доводить будем! И на иное-прочее я никак не согласный!

Тихон Трофимович мотнул головой, будто бык на привязи:

– Отвяжись!

– Ну уж нет, Тихон Трофимыч, не отвяжусь, а привяжусь, пристану, как банный лист к заднему месту, – не стряхнешь и не отцепишь. Норов-то спрячь свой, дело – оно превыше норова.

– Сказал – отвяжись! Все!

– Да какая тебя муха укусила, что с глузду съехал?!

– Никакая!

– Ладно, ладно, ладненько, – Дидигуров поднялся из-за стола, – я пойду, а ты охолони, подумай. Не барышня ты, а купец именитый! И нечего капризы устраивать!

Легонькой, вьющейся походкой Дидигуров направился к двери и взялся уже за ручку, но вдруг круто развернулся и снова – к столу. И по столешнице – сухоньким кулачком, да с такой силой, что чашки звякнули. И раз, и два, и три! Тихон Трофимович только вздрагивал от неожиданности и все выше вскидывал голову, тараща удивленные глаза – никогда таким сердитым он Степана Феофановича не видел.

– И вот еще! Чуешь?! – под самый нос Тихону Трофимовичу сунул Дидигуров сердитую дулю и далеко высунутым большим пальцем пошевелил для вящей убедительности: – Вот тебе – выйду!

Двери за ним закрылись с грохотом.

Тихон Трофимович оглядел стол с нетронутыми шаньгами и пустыми чашками, полюбовался на захлопнутую дверь, словно впервые все видел, и тихонько захихикал, будто пьяненький – шибко уж забавен был Дидигуров в своем неподдельном гневе.

– Нет, брат, – вслух сказал самому себе, – не отбояришься, до самого упору колготиться придется.