Ямщина

Печально покивал головой, опять же с самим собой соглашаясь, разломил шаньгу и принялся наливать чай. Все-таки Дидигуров по столу кулачком своим не зря стучал – Тихон Трофимович начал перебирать в уме хозяйственные дела, которые срочно следовало сделать, но сбивался и сосредоточиться на них никак не мог, потому что иное беспокоило его сейчас больше всего: припер Боровой их с Петром к стенке, так крепко припер – не вывернешься. Выставил жесткое условие: либо они с Петром отправляются по весне в Мариинскую тайну, либо он их обоих с потрохами сдает полиции. Как Тихон Трофимович с Петром ни ломали головы, ничего дельного, что могло бы остановить Борового, не придумали. А тот, чуя их слабину, с каждым разом напирал все настойчивей. Что делать? Не убивать же его! И пришлось дать согласие. Когда это решение приняли, Петр как будто даже обрадовался, чем донельзя удивил Тихона Трофимовича, который не удержался и спросил:

– Это с какого квасу радость у тебя такая?

– Сам не знаю, Тихон Трофимыч, – отвечал ему Петр, – наверное, скушно мне стало, а тут все-таки живое дело.

– Разбойное, а может и мертвое – вот какое дело, – недовольно бормотал Тихон Трофимович, но бормотал больше для собственной укоризны, потому как прекрасно понимал: будет их Боровой водить на веревочке, как бычков, пока своего не получит.

И не ошибся.

Скоро Боровой пришел с новым условием: надо им с Петром срочно съездить до Мариинска и там оглядеться – куда и как им весной отправляться, чтобы добраться до нужного места. Скрепя сердце, пришлось и на это согласиться. Неделю назад Боровой с Петром отбыли в Мариинск, и до сих пор от них не было ни слуху, ни духу.

Тихон Трофимович дошвыркал чай с блюдца, велел Феклуше позвать приказчика и до самого вечера просидел с ним за бумагами: зима заканчивалась и надо было до точности подсчитать какие прибыли и убытки она доставила. В сумерках, уже при свете лампы, они закончили работу, и Тихон Трофимович со стуком поставил деревянные счеты на ребро. Хорошая зима выдалась! С прибылью.

Он отпустил приказчика, собрал бумаги и запер их в шкаф. Потоптался, не зная, куда себя девать, оделся и вышел на улицу. С неба сыпал мелкий, сухой снежок, дул резкий, пронизывающий ветер и к его лихим посвистам добавлялся протяжный собачий лай. Где-то на конце улицы невнятно звучали пьяные голоса запоздалых гулеванов. Тихон Трофимович прошелся по своему двору, проверил запоры, замки и, вернувшись, сел на ступеньку крыльца. Вздрагивал, замерзая от ветра, стряхивал с коленей мелкую ледяную крупу и было ему так тоскливо и нерадостно, что хотелось задрать голову и завыть, присоединяясь к собачьему лаю.

И снова, как утром, подступило желание – бросить все, уйти куда-нибудь, спрятаться, затихнуть, чтобы никого и ничего не видеть.

Дверь за спиной у него едва слышно скрипнула, под легкими шагами скрипнула снежная крупа. Тихон Трофимович повернул голову: рядом стояла Феклуша, зябко куталась в теплую шаль. Ничего не спрашивала, не говорила, а стояла рядом и смотрела в темноту.

– Ты чего, Феклуша?

– Тихон Трофимыч, давно хочу спросить у вас, – она подобрала юбку и присела рядом на ступеньку, – а Петр Алексеич – он кто?

– Как кто? – развел руками, – Петр Алексеев Петров, человек.

– Я не про то… Он откуда?

– А зачем тебе?

– Да чудной какой-то, он как будто нездешний, он как будто в другой стороне живет…

– Знаешь что, девонька, ты сама у него спроси – в какой он стороне живет… А теперь пойдем спать, время позднее.

Петр, легок на помине, явился назавтра к полудню. Проголодавшись с дороги, он жадно ел, а Тихон Трофимович смотрел на него и с расспросами не торопился, хотя его и разрывало от любопытства – какие известия приехали?

Феклуша принесла свежую, только из печки, стряпню, доложила, что Митрич лошадей распряг и обиходил, а теперь просится съездить в кузню, чтобы подковать пристяжную.

– Пускай едет, – махнул рукой Тихон Трофимович.

– Мне еще… – замялась Феклуша.

– Ну…

– Не знаю, как и сказать…

– Как есть, так и говори.

Не сходя с места, Феклуша прижала руки к груди, и видно стало, что пальцы у нее вздрагивают.

– Да ты не бойся, девонька, – ласково успокоил ее Тихон Трофимович, – говори.

Феклуша вздохнула и призналась:

– Боюсь я… Настращал меня Боровой. Я на улицу выскочила, когда Петр Алексеич приехали, Боровой за ворота вышел, а после вернулся, схватил меня за рукав и давай пугать. Если, говорит, ты не будешь мне все про хозяина рассказывать, я тебя в полицию сдам. Я говорю – за что же меня сдавать? А он лыбится и говорит – найдем за что. И велел мне про вас докладывать, и про вас тоже, Петр Алексеич, – куда ездили, с кем виделись и о чем разговаривали. Деньги мне сунул, сказал, что после еще добавит. Вот они…

Феклуша шагнула к столу и положила на самый краешек два рубля серебром.

– Мог бы и поболе отвалить, – хмыкнул Тихон Трофимович, глядя на деньги, – забери их себе. А что Боровому говорить, мы тебя научим. Ступай, Феклуша, и никому про наш разговор ни слова. И само главно – не бойся, ни един волос с тебя не упадет.