Янка Купала

Кавказ Купалы начинался, собственно говоря, не с Кисловодска, а с Ессентуков, куда он вместе с Якубом Коласом приезжал лечиться еще в августе 1926 года. «Мне и Купале, — писал своей жене Марии Дмитриевне Якуб Колас, — прописаны одни и те же ванны... В санатории публика делится на две части: те, кто живет в нем, и те, кто прикреплен к нему. Мы с Янкой принадлежим ко второй части». И здесь Колас шутил: «Первую часть называем мы «буржуазией», а вторую — «пролетарием». Дальше о «пролетариях» Купале и Коласе Колас сообщал жене совсем не то, что характеризовало «пролетариев»: «Гуляем, ничего не делаем, да и делать тут нечего». Но что требовать от тех, кто приехал отдохнуть, подлечиться? А как они лечатся, Колас писал в тот же день 26 августа 1926 года сыну: «Пьем воду не просто из кружки, а через стеклянную трубку-чубук. Прямо смех берет, как посмотришь на людей. Сидят или важно идут с кружками в руках и чубуками в зубах и сосут. Купала тоже купил себе чубук и потягивает через него свою воду № 17. В окно я вижу Эльбрус». Купала тоже каждый день в окно видел Эльбрус, потому что в августе — сентябре 1926 года он жил в Ессентуках в одной комнате с Коласом, жил на даче под звучным названием — «Орлиное гнездо». Хотя, простите, не все время, так как в конце августа приехала к Купале Владка. Жила, правда, частным образом, но днем возле своих номеров минеральных вод их, из Белоруссии, было уже трое — два орла и орлица, как подшучивал Колас. И не только возле вод, два или три раза ездили веселой компанией в Кисловодск, как писал своей жене Якуб Колас об этом.

О Янке Купале он сообщал жене: «Свободные минуты обычно заполняются шахматами. Но Янка часто обыгрывает меня». Самым интересным в ессентукских письмах Коласа к жене, возможно, как раз и являются именно эти реплики большого друга Купалы, их тон, комментарии о жене Купалы — пани Владиславе, как называет ее Колас. В самом этом «пани» некоторая ирония Коласа. Но куда больше ее в сообщениях о том, что «пани Владислава лечится от нервов, а больше у нее никаких болезней нет. Сама она говорит, что у нее легкие — «трубить» можно. Но, — дальше въедливый Колас добавляет, — почему бы ей не полечиться». Действительно, почему б?

Лечение, однако, Купалиху не радовало. Через день в новом письме Колас сообщал: «Купалиха злится на погоду, на унылость ессентуковской жизни». Смотреть только на Эльбрус ей, видимо, не хотелось, да и что тот «Медовый водопад», куда ее все тянет Янка, если дождик и так льет и льет за шиворот.

Купала в 1926 году и представить не мог, как войдет красавец Эльбрус в его жизнь. Сразу же по приезде сюда, 19 ноября 1937 года, Купала пишет письмо Мозолькову, тогда еще молодому переводчику Купалы: «Дорогой Евгений Семенович! Как видите, я уже отдыхаю и лечусь в Кисловодске. После всяких вольных и невольных треволнений обрел здесь покой и чудное кавказское солнце».

Вольные и невольные треволнения Купалы! Не так трудно догадаться, какие, из-за чего были они у него, эти треволнения!..

Трезвый смысл, мучительное раздумье Купалы не могли убедить его, что сын попа обязательно бородатый поп, а не Добролюбов, дьякона — дьякон, а не Чернышевский, что дворянин Пушкин, потому что дворянин — чуть ли не белогвардеец, а граф Лев Николаевич Толстой — то же, что граф Аракчеев, а не глыбища-мужик, которым восхищался Ленин. Купала вдоволь в свое время нагляделся на Муравьева-вешателя, но ведь были еще Муравьев-Амурский и Муравьев-Апостол, были князья-декабристы Одоевский, Трубецкой, Волконский...

Его любовь, его, купаловские, хлопчики, они всячески старались подчеркнуть интернационализм «интернациональными» браками. Купала только улыбался, когда вдруг появлялась мысль, что он и сам мог бы засвидетельствовать свой интернационализм по матримониальной линии. Его же Владка — полуфранцуженка. Не только художники были в роду Мане! Купала одного только не знал точно, из рода Клода Monet или Эдуарда Manet была мать Владки: по-белорусски и та и другая фамилия читается Мане. Но Владка все время хвалится, что ее бабка чуть ли не героиня баррикад Парижской коммуны! Бабке ж тогда было восемнадцать лет!..

Владка! Немало вольных и невольных треволнений принесла в это время и ее горячая французская кровь. Ведь она могла запросто взять да уехать — на Кавказ ли, в Крым ли, — оставляя Купалу в доме под тополем один на один с Жураном. И сажал Янка напротив себя в монастырской тишине своего кабинета вислоухого Журана — сам на диване, а Журан — морда в колени, глаза опечалены, как и у хозяина пустынного кабинета.

— О Журане, была бы в наших жилах французская кровь! — такой обычно репликой заканчивался долгий монолог молчания: Купала — Журан...

Или иной:

— Полноте, Журан!.. Как там Амброжик говорит: то ли дождик, то ли снег, то ли было, то ли нет... И разве мы с тобой не журились по доярке из Веселовки, и по винярке из Лошицы, и по Ганке — дочери Пеледы, так похожей на Марию?..