Янтарное побережье

Я снова заснул, прислонившись головой к окну, и мне приснился мой Хиров, и бедная деревенька Слохиня, и летний школьный лагерь Лозы. Я играл с ребятами в футбол в яме около железной дороги. Вместо ворот на траве лежали наши школьные учебники. Я стоял на воротах, а Казик Кендзерский бил пенальти. Мяч пролетел над моей головой, одни считали, что выше ворот, другие, что он попал в ворота. Был гол или нет?

Я проснулся во Львове. Раньше я его никогда не видел. Отец обещал, что мы когда-нибудь туда поедем, но я знаю, что у него не было денег. Он рассказывал мне о Львове и как железнодорожник восхищался прежде всего вокзалом. Он не успел показать мне этот город, началась война.

Я хожу по Львову в мундире советского солдата, с зеленым военным вещмешком на плече, слушаю разговоры людей, которые, однако, замолкают, когда я останавливаюсь возле них. Я не могу понять, почему. Неожиданно мимо проходит польский солдат с орлом на шапке. Настоящий польский солдат.

— Простите, — говорю я по-польски.

Он повернулся.

— В чем дело? — спросил солдат.

— Да нет, ничего, — ответил я, смутившись. Хотел на вас посмотреть, подумал я, но не сказал этого вслух. Первый раз за много лет вижу настоящего польского солдата.

Солдат ушел, вероятно, я показался ему подозрительным, а может, он спешил или у меня было слишком глупое выражение лица, чтобы со мной разговаривать.

Я купил в киоске мороженое и вернулся на вокзал. Поезд, идущий в Самбор, стоял на запасном пути за станцией. Он был даже не пассажирский, а смешанный. Три коротких двухосных пассажирских вагона и два товарных. В одном из вагонов сидели люди, но никто не знал, когда поезд отправится в путь, все надеялись, что сегодня. Неожиданно среди украинской речи я услышал людей, говоривших по-польски, и странная дрожь пробежала у меня по лицу. Поляки. Когда я подошел к ним, они умолкли. Разозлившись на них из-за того, что они приняли меня за русского, я перешел в другой конец старого австрийского вагона и сел на высокую деревянную скамейку рядом с женщинами, разговаривающими по-украински. Это были «польские» украинки, их язык немного отличался от языка киевлян. Они говорили вполголоса, чтобы я их не мог подслушать.

Неожиданно поезд тронулся. Вагон стучал, дергался, скрипел, подскакивал на стрелках. Когда же он вырвался из путаницы рельсов, то ускорил ход, однако скоро снова пошел медленнее и всю оставшуюся дорогу так и тащился среди полей, словно телега, оставляя за собой сожженные деревни, поломанные сады и остатки деревянных заборов.

Самбор. Видны совсем свежие следы войны, как будто фронт прошел здесь час назад. Только сейчас я заметил, что уже нет снега. Светит солнце, и на улице очень тепло, хотя зеленой травы еще нет. А ведь во Львове был снег. Какое сегодня число?.. Я совершенно потерял счет дням, даже не знаю, какой день сегодня. Хорошо еще, что месяц помню. Ну и год — 1945-й. Ранней весной я возвращаюсь в мой Хиров в мундире советского солдата.

Немногочисленные пассажиры пробитого пулями поезда выходят на пути. Проводника нет, никто не может сказать, куда он едет дальше. Мы спрашиваем об этом машиниста.

— Это от меня не зависит.

— А от кого?

— От начальника станции.

Мы идем к начальнику станции.

— В принципе у поезда здесь конечная остановка, но… сколько вас собирается ехать в Хиров?

— Человек десять.

— А некоторым нужен Пшемысль.

— В Пшемысль поезда еще не ходят. Прифронтовая зона. Посмотрим, примет ли Хиров.

— Позвоните, пан начальник. Помогите нам.

— Пять лет меня здесь не было, — сказал я. — Очень хочется увидеть свой родной город.

Начальник станции посмотрел на меня как-то странно.

— Вы из Хирова?

— Да.

— Там теперь мало что сохранилось.

— Хочу посмотреть на то, что осталось. А потом в Люблин. В польскую армию.

Он еще раз взглянул на меня, но ни о чем уже не спрашивал.

Поезд тронулся. Одноколейная линия крутится среди песков, словно боится задеть плоские белые домики. Здесь должна быть река, подумал я и увидел старые ивы. Это Стрвёнз? — удивился я и сердце сжалось у меня в груди. Когда-то он был побольше…

Поворот, разветвление, и вот уже предместья Хирова. Поезд идет вроде бы медленно, а все так стремительно приближается и убегает, что я не знаю, куда смотреть. Наш дом я увидел, когда мы уже проехали мимо.

Не знаю, почему поезд не пошел в Хиров, а повернул к предместью. Я вышел из вагона расстроенный, возбужденный — все происходило как во сне. Такое обыкновенное, что даже казалось ненастоящим.

Вот я стою перед двухэтажным зданием вокзала и смотрю на разрушенные домишки моего Хирова, на покрытую гарью тропинку, ведущую в школу, на стоящие друг против друга колокольни костела и церкви. Я подхожу к киоску, где продаются какие-то продукты, и прошу налить хлебного кваса, от волнения мне хочется пить. Держа в руке стакан желтой жидкости, я по-польски спрашиваю продавщицу о моих школьных товарищах, возможно, она кого-нибудь из них знает, но женщина молчит. Вряд ли она глухая, иначе не могла бы торговать в киоске.

— Где вы так хорошо научились говорить по-польски? — через какое-то время спросила она.