Японская новелла

— Ты прав. Это никто иной, как ученик покойного Лао-цзы¹⁰. Зовут его Линь Лэй¹¹, и ему уже сто лет, но всякий раз с наступлением весны он выходит на межи и неизменно поет песни да собирает колоски. Пусть кто-нибудь из вас пойдет туда и поговорит с ним.

Услышав это, Цзы-гун, один из учеников, бегом бросился к тропинке меж полями и, обратившись к старику, спросил:

— Учитель, вы поете песни и собираете опавшие колосья... Неужели вы ни о чем не жалеете?

Но старик, даже не взглянув на него, продолжал прилежно подбирать колоски и ни на шаг не остановился, не прервал своей песни ни на мгновение. Когда Цзы-гун, последовав за ним, вновь подал голос, старик наконец перестал петь.

— О чем мне сожалеть? — сказал он, пристально поглядев на Цзы-гуна.

— В детстве вы не утруждали себя науками, возмужав, не заботились о чинах, состарившись, оказались один, без жены и детей. И вот теперь, когда близок час кончины, какое же утешение вы находите в том, чтобы собирать колоски и петь песни?

Старик громко рассмеялся:

— То, что я почитаю отрадой, имеют все живущие в мире, но вместо того чтобы радоваться, напротив, скорбят о том. Да, в детстве я не утруждал себя науками, возмужав, не заботился о чинах, состарившись, оказался один, без жены и детей, и час моей кончины близок. Оттого-то я и весел.

— Люди все желают долгой жизни и печалятся о кончине, как же вы можете радоваться смерти? — вновь спросил Цзы-гун.

— Смерть и рождение — это уход и приход. Умереть здесь — значит родиться там. Мне ведомо, что цепляться за жизнь есть заблуждение. Грядущая смерть, полагаю, ничем не отличается от минувшего рождения.

Сказав так, старик снова запел. Цзы-гун не понял смысла его слов, но когда, вернувшись, он передал их Учителю, Конфуций сказал:

— Старик весьма красноречив, но, как видно, он еще не до конца постиг сущность Пути.

* * *

Еще много, много дней длилось странствие, и вот они пересекли поток Цзишуй. Шапка из черной ткани на голове Благородного Мужа запылилась, и одежда из го меха поблекла от дождей и ветра.

* * *

— Из страны Лу прибыл мудрец Кун-цю. Должно быть, он преподаст нашему самовластному государю и его супруге урок благодатного Учения и мудрого правления! — так говорили люди на улицах, указывая на повозку, когда она въехала в столицу страны Вэй. Лица исхудали от голода и усталости, а стены их домов источали скорбь и уныние. Прекрасные цветы этой страны были пересажены во дворец, чтобы услаждать взор властительницы, тучные кабаны отняты у владельцев, чтобы тешить изощренный вкус госпожи, и мирное весеннее солнце напрасно озаряло серые пустынные улицы, А на холме в центре столицы, словно упившийся кровью хищный зверь, над трупом города возвышался дворец, сиявший пятицветной радугой. Звон колокола из глубины дворца, словно звериный рык, гремел на всю страну.

— Что скажешь о звуке этого колокола, Ю? — вновь спросил Конфуций у Цзы-лу.

Этот звук не похож на мелодии Учителя, исполненные бренностью бытия и словно взывающие к небесам, не похож он и на согласную с волей небес свободную песнь Линь Лэя. Колокол поет об ужасном, славя греховные радости, противные Небу.

— Ты прав. Это “Лесной колокол”, который в старину велел отлить князь Сян-гун, отняв для этого сокровища и выжав пот своих подданных. При звоне этого колокола эхо передается из одной рощи дворцового сада в другую, производя ужасающий звук. Звон этот столь зловещ еще и потому, что вобрал в себя проклятья и слезы людей, истерзанных деспотом, — объяснил Конфуций.

Вэйский государь Лин-гун¹² велел поставить слюдяную ширму и агатовое ложе у самых перил Башни духов¹³, откуда были хорошо видны его владения, и, любуясь весенними полями и горами, спящими под густой дымкой тумана, обменивался чарками ароматного вина, настоянного на благовонных травах, со своей супругой Нань-цзы, облаченной в небесно-голубое платье, подол которого ниспадал светлой радугой-драконом¹.

— И в небесах, и на земле потоком льется ясное сияние солнца, отчего же в домах жителей моей страны не видно красивых цветов и не слышно сладостных птичьих голосов? — промолвил князь, недовольно нахмурив брови.

— Это оттого, что народ в избытке восхищения благочестием государя и красотой его супруги приносит сюда все без изъятия красивые цветы и высаживает их в дворцовом саду, — ответил прислуживающий князю евнух Вэн Цюй, как вдруг, нарушив тишину пустых улиц, мелодично прозвенел нефритовый колокольчик повозки Конфуция, проезжавшей под башней.

— Кто это едет в той повозке? Чело его напоминает Яо¹⁵. Его глаза похожи на глаза Шуня. Его затылок подобен затылку Гао Яо¹⁶. Плечи у него точь-в-точь как у Цзы Чаня¹⁷, а ноги лишь на три цуня¹⁸ короче, чем ноги Юя¹⁹, — удивленно всматривался в пришельца полководец Ван Сунь-май²⁰, также находившийся при князе.

— Но каким, однако, печальным выглядит этот человек! Военачальник, ты всеведущ, объясни же мне, откуда он прибыл, — сказала Нань-цзы и, обратившись к полководцу, указала на быстро удалявшуюся повозку.