Японский парфюмер

– Конечно, сержусь! Конечно, разбудил! – Я схватила кота за холку, он тут же цапнул меня зубами. Игра такая. Высвободился из-под моей руки, потянулся, поочередно вытягивая в сторону лапы, и повторил: – Мр-р-р-м?

– А не рано есть? – Я взглянула на будильник и простонала: – О господи, еще семи нет!

– Мр-р-рр! – не согласился кот. – Вовсе не рано! Есть никогда не рано. И не поздно.

– У вас с Юрием Алексеевичем ни стыда ни совести! – Я отбросила одеяло и нашарила на полу тапочки.

Купер, сидевший на коврике у кровати, вскочил и помчался вперед, задрав хвост. В кухне он, оглушительно мурлыкая, стал тереться головой о дверцу холодильника.

– Ах ты, глупый! Это я, твоя хозяйка, даю тебе молочко и колбаску, а вовсе не этот ящик!

Но Купер мне не поверил. Он возбужденно топтался на месте, повторял сиплое «м-р-рао» и ждал, когда откроется вожделенная дверца. Получив котлету, он унес ее в угол, где стояла его мисочка, сложил ушки и принялся за еду. Только лопатки шевелились.

– Купер, ты мое сокровище! – Я погладила его полосатую спинку. – Самый умный на свете кот, даром что не ходил в школу. С холодильником, правда, ты не прав, ну, да с кем не бывает. Зато ты у нас умница, красавец, хитрец и гулена! Соскучился небось по нашей мамочке? – бормотала я, радуясь живой душе, которой я была нужна. «Наша мамочка» – Татьяна Николаевна – уже три месяца гостила у подруги в Крыму.

– Я тоже соскучилась. Ничего, она скоро вернется. В последнем письме она пишет, что ей очень нас с тобой не хватает, слышишь? Причем не столько меня, сколько тебя – спрашивает, что ешь-пьешь, гуляешь ли по ночам… Меня она не спрашивает, гуляю ли я по ночам и что ем!

Я налила Куперу молока и вернулась в постель в надежде уснуть. Напрасный труд. Как говорит подруга детства Галка – кто не наелся, тот не налижется. В том смысле, что спать надо ночью.

Мысли мои вернулись к фотографии, детали которой я уже знала наизусть.

«Что же такое в этой фотографии?» – раздумывала я. Семья толстяков? Вряд ли. Моя женская интуиция при взгляде на них молчит, а если и говорит, то совсем не то.

Вспомнив о женской интуиции, я вспомнила также о следователе Леониде Максимовиче и почувствовала угрызения совести.

Каспар кашлянул.

– Еще чуть-чуть поиграю и пойду сдаваться! Честное слово! – пообещала я ему. – Может, это машина? Синяя иномарка? Номер виден неотчетливо, но если увеличить изображение… – Я пошлепала ладонью по тумбочке, но мобильника там не оказалось.

Я вскочила с постели и, как была босиком, бросилась в гостиную, затем в кухню. Телефона не было и там. Купер, мирно умывавшийся, сидя на ковре, с испуганным «мр-р-р!» взлетел на книжный шкаф. Я застыла посреди спальни, раздумывая. В четыре утра позвонил друг любезный Юрий… мы поговорили, потом… Я заглянула под подушку, встряхнула одеяло.

– Где телефон? – спросила я у кота. Он фыркнул в ответ.

Телефон нашелся под кроватью. Услышав знакомое хрипловатое «алле» через «е», я закричала:

– Галюсь, привет!

– И вам здрасте! – послышалось в ответ. – Неужели Катюха? Ну, мать, ты даешь! Ты б еще в пять утра позвонила рассказать, что солнце встало. И чего тебе неймется? Влюбилась?

– Уже восемь. Кто рано встает, тому Бог дает!

– Ага, дает. Уже дал. Ну?

– Деловая ты стала, как я посмотрю!

– Катюха, чучело ты мое ненаглядное, ни за что не поверю, что ты звонишь ни свет ни заря просто так! Ну?

– Баранки гну!

Задушевный бесконечный треп ни о чем и обо всем, полузабытый школьный сленг, всякие смешные словечки, тайны, известные только нам двоим, хохот по малейшему поводу и без, и полное доверие, когда веришь другу больше, чем себе, – вот что связывало нас, двух девочек из одного двора, ныне солидных взрослых женщин.

Галка, некрасивый, веснушчатый, драчливый подросток, вошла, вернее, ворвалась в мою жизнь, когда однажды вечером позвонила в дверь нашей квартиры, в слезах и соплях, и, рыдая, бросилась на шею моей маме, чем немало ее изумила. Они долго говорили в спальне за закрытой дверью, а я, сгорая от любопытства и ужаса, не шелохнувшись, просидела все это время в гостиной на диване.