Ярем Господень

Филарет ушел, Иоанн навалил на вход в шалаш тяжелых сучьев, елового лапнику, прислонил толстую слегу, постоял, молча покаялся: «Господи, как же человек слаб и как жалок в своем естестве… Но я еще вернусь сюда!» — почти клятвенно сказал вслух Иоанн и начал спускаться к Сатису.

Филарет стоял с полным туесом воды.

— Вот, набрал…

— Ну, пойдем благословясь!

Им предстояло шагать тридцать пять верст.

… Санаксарский монастырь, объявившийся у тихой реки Мокши, открыли повелением Иоанна Грозного, как и Кадомский, как многие другие для крещения мордвы после третьего победоносного похода царя на Казань. Его чаще называли в народе Сенаксарским — рядом по летам зеленели обширные богатые луга, что приписали к обители.

Знавал Иоанн бедные арзамасские монастыри — свой, Введенский, «особный» Троицкий, но Санаксарский удивлял на каждом шагу видимой, неприглядной бедностью. Когда арзамасец пришел в него, у чернецов имелся один сносный кафтан, его надевал тот, кто отправлялся в уездный городок по случившейся нужде. Службу в храме правили чаще в лаптях.

Подивил Иоанна и не очень-то обременительный общежительный устав обители. Однажды он сказал об этом игумену, тот погрозил пришельцу сухим перстом, упредил жесткой правдой:

— В чужой монастырь со своим уставом не ходи!

— Я смуту не затеваю, — поторопился успокоить старика Иоанн. — В смирении явился к вам…

Неожиданно в обители оказались книги, завещанные неким помещиком, и Иоанн много читал. Может, поэтому братия и выделила арзамасца. Внезапно умер иеромонах — лишились умудренного в церковной службе старца, и игумен решил отправить Иоанна в Москву на принятие священнического сана.

Кончалась Рождественская неделя 1692 года.

— Я, перво, к батюшке на глаза… Как раз оказия — обоз идет в Арзамас. Тулупа нет, и сапоги мои истоптались. А потом, сказывают, Москва денежку любит…

— Без денег везде человек худенек… Ладно, слетай в свою отчину. Эк, ты какой торопкой! Челобитье-то наше забери, вот. Не смять бы…

— У меня большая сума кожаная.

Игумен подал свернутую в трубку бумагу и тут же благословил на дальнюю дорогу.

Глава третья

1.

Фёдор Степанович, сухонький, легкий, проворно выскочил из-за стола, обнял и, едва Иоанн на иконы в красном углу перекрестился, едва снял с себя верхнюю одежину и теплые с печи валенки надернул, потащил сына за стол.

— Слава Богу-свету, поставил ты свою пяту на родные стогны. С дороги, с устатку согрейся с нами…

— А матушка где же?

— К родне пошла, попадья звала проведать. А мы вот тут с Нилушкой попустили себе малость…

Из-за стола поднялся пожилой грузный монах с широким красным лицом, черными, как смоль, волосами и громадной бородой с нитями первой седины. Иоанн помнил чернеца из Нижнего, рождением-то он из ближнего села Веригина, доводился отцу дальним родичем. Случалось, иногда встречались вот так, когда Нил оказывался на отчей земле.

… Над столом витали сладковатые воспарения крепкого вареного меда.

Иоанн охотно с дороги хлебал наваристые щи, признался, что послан Санаксарскими монахами в Москву для рукоположения в священнический сан.

Федор Степанович как-то разом засуетился: подливал щец, подкладывал сыну ломти ржаного хлеба, наложил упревшей в печи каши, с молоком торопился… Так же суетливо налил меду гостю и себе. От второй чарки Иоанн отказался.

— Эт-то, сыне мой… Эт-то опять же честью для нашева рода…

Нил выпил первым, басовито крякнул, вытер свои яркие губы полотенцем и, кинув короткий взгляд на Иоанна, скорей для себя сказал:

— По лбу широкому — видно, что умом ты, роденька, награжден, а по глазам светлым — чистотой душевной. Дерзай! — И с горечью признался: — А я вот такой облый многова не вместил. Знать, не всем дано…

Он подвинулся ближе к Иоанну, вскинул мясистую ладонь: — Но смотри — та-ам вашева брата видали. — Нил помолчал и ленивым сытым голосом начал пугать и хозяина дома, и его сына. — Упреждаю! Ты, Федор, собери рубликов на протори. Сказывали, что иные архиреи московские нескоро на белое крыльцо дома свово пускают священства ищущих.

— Так ведь и недостойные осаждают, не без тово! — бойко заслонил словами сына Федор Степанович. — Дают те архиреи кой-кому опамятоваться и вострить лыжи назад…

— Бывает, бывает, притязают и не навыкшие служить в храме. И время у владык крадут попусту — я о другом. — Нил запокашливал, что-то огурец соленый не пошел. — Виновна самохотная и дерзостная подручная архирейская — это она увесистых гостинцев ждет. А иному беззаступному священнику добиться тово же перевода из одново прихода в другой — да за это митрополичья челядь однова разу пятнадцать рублев просила! Тут, из Лукояновской округи жалобился мне поп: в Москве он тоской был снедаем несколько недель, прежде чем переход-то в другое село разрешили. Стенал: жена и дети без нево в скудости пропитания искали во дворах селян — во как!

Федор Степанович вздыхал, глядел куда-то в окно — там, в улице, кружили белые веселые завихри поднявшейся метели. Сказал с надеждой:

— Ништо! Мой сын церковную службу знает, хоть сейчас править ее готов. Да и в мирском слове навычен — не робок!