Яркие пятна солнца

Для каких нужд была создана эта большая длинная комната, я не знаю. Она была неправильной, слегка усеченной формы. В облупившейся обшарпанной левой стене темнели какие-то ниши, а под ними виднелись печные дверцы. От двери, в которую я вошел, к грязному полу вели ступеньки, у противоположной торцевой стены стоял маленький кухонный стол, слева и справа от двери темнели кучи висящей одежды. Помещение это напоминало какой-то склад или кочегарку – если бы не десяток кроватей, стоящих в тесном ряду у правой стены, головами к окнам. Это и было общежитие девочек-студенток.

У кухонного столика сидела красивая Наташа – третья из тех, с кем познакомились мы с Аликом в ресторане, – и незнакомая мне девушка лет двадцати.

– Римма, – сказала она, протягивая руку.

На столике стояли две бутылки – из-под водки и из-под портвейна. Последняя – полная на три четверти. Пепельница полна окурков.

– Садись с нами, – пригласила Наташа. – Нина сказала, вы здорово промокли.

Я сел.

– Нинка, а ты чего же? – спросила Наташа, обернувшись.

– Ладно, давайте уж, так и быть, – сказала Нина и подошла.

– Она у нас скромная, – сказала Наташа. – Юра, правда, Нина хорошая девочка?

– Очень хорошая.

– Хорошая… Страшная, как смертный грех, – сказала Нина и тряхнула головой.

– Здорово промокли? – сочувственно спросила Наташа и продолжала:

– А мы, видишь, горе запиваем.

– А что такое? – спросил я.

– Ох, Юра, Юра, не спрашивай. Полюбила парня одного, а он дерьмом оказался. Понимаешь?

Лида всхлипнула. Тут только я заметил, что глаза у нее здорово заплаканные. Она и так-то красотой не блистала, а теперь… Незнакомая мне Римма, довольно милая, но очень уж простоватая, с моим приходом держалась очень скованно, сидела, выпрямив спину, и смущенно улыбалась. После Наташиных слов она перестала улыбаться и взяла чашку с вином.

– Скажи, Юра, почему ребята такие дерьмовые пошли? – спросила Наташа, затягиваясь сигаретой.

– Да ведь это как сказать… – начал я.

– Вон, у Лидки тоже горе, – продолжала Наташа, не слушая.

– Ладно, – сказала Лида, и глаза ее наполнились слезами. – Давайте выпьем лучше.

– Ах, девочки, девочки, – сказал я. – За ваше счастье. За тебя, Наташа, и за Лиду тоже. Чтобы все у вас хорошо было. И за Нину с Риммой, конечно.

Нине не хватило стула, и она стояла рядом. Я хотел уступить. «Сиди, –сказала она. – Ты гость». Мы выпили. Девчонки ели жареную кильку из свертка и молчали. Я вдруг почувствовал, что именно вот так они и сидели до меня. Выражение лица Нины было опять новым – очень серьезным и взрослым. Все молчали, но странно: я понял, что они приняли меня. Даже Римма расслабилась, а Лида, не стесняясь, всхлипывала потихоньку. Все курили. Даже Нина.

– А ты хороший парень, – сказала вдруг Наташа. – Вот удивительно: сначала казалось, Алик такой интересный, а ведь ты в тысячу раз лучше. Не сравнить…

На правах уверенной в себе красивой женщины она, не стесняясь, рассматривала меня. Ну, скажите, что с этими глупыми девчонками делать?

– Ах, Наташа, Наташа, – сказал я. – Ну что же делать, если так получается. Я думаю, вы помиритесь. А еще лучше знаешь что: найди другого. А? Ведь ты красивая, что тебе стоит. Раз ты говоришь, он дерьмо. Найди другого, тогда и на самом деле поймешь.

– Ох-х… – вздохнула Наташа и отвернулась.

А некрасивая Лида еще сильнее заплакала, размазывая краску с ресниц. И что у них могло с викингом стрястись? И когда? Изменил, что ли. Девоньки вы мои девоньки, подумал я вдруг. И несмотря на то, что все они извозились в рыбе, каждую захотелось мне расцеловать.

– Ну, ладно, – сказала Наташа. – Пойдемте, девочки. Будь здоров, Юра. Нину не обижай, люби. Она хорошая у нас.

– Хватит тебе, – оборвала ее Нина.

– Хорошая, хорошая, не притворяйся, – сказала Наташа, раздавила окурок в пепельнице, кивнула мне, встала.

– До свиданья, – сказали Римма и Лида, и они трое ушли. Мы с Ниной остались.

Не очень-то уютным было наше пристанище. Хорошо, что хоть начало уже темнеть, а света Нина, к счастью, не зажигала. Мы молчали. Нет, все-таки она хорошо ко мне относится, я это чувствовал, но слишком уж все получалось грустно. И надо ж ведь, чтобы так не везло.

– Ну, и где же твоя кровать? – спросил я.

– А вот, – сказала она. – Садись. У меня не убрано…

Все-таки ее койка показалась мне опрятней других. В головах, в простенке между окнами висел портрет какой-то красотки из журнала и – Есенин.

– Ты что, стихи Есенина любишь? – спросил я.

– Да, очень, – сказала она.

Но не было, не было радости никакой. У нее даже плечи были опущены, и, похоже, она своей кошмарной прически уже и не стеснялась. Я ждал. Какое-то двойственное чувство было: жалость, печаль, досада и – желание во что бы то ни стало это преодолеть. Что же теперь – рыдать в отчаянии?! Подумаешь, дождь, подумаешь, кочегарка эта, подумаешь, от прически ничего не осталось. Ну и что?

– Сколько тебе лет, Нина? – спросил я.

– Восемнадцать.

– А Наташе?

– Двадцать один.

– А Лиде?

– Двадцать. Они с Наташей не в техникуме. Здешние, из Ростова.