Яркие пятна солнца

«Образованность» – понятно. Это та самая «культура», о недостатке которой в один голос говорили уважаемые обитатели нашей гостиницы вчера. Но образованности и, так сказать, наличия культурных материальных ценностей, конечно, мало – правильно выразился Николай Алексеевич, хотя и недоговорил. Что он имел в виду, интересно? Ясно же, что истинная культура – это еще и умение приложить прочитанное, увиденное к жизни. То есть умение жить по-человечески с другими. И не только с людьми, я бы сказал. Мы ведь все связаны не только с людьми, но и с природой тоже. Чтобы понять это, нужна, конечно, и образованность… Ну, хорошо, а лень?

Пока я умывался и завтракал, вот что пришло мне в голову. Что если бы доходы от продажи вина, водки и сигарет пускать исключительно на строительство библиотек, читален, музеев, клубов и кинотеатров, бассейнов, лодочных станций, фабрик туристического снаряжения, книжных типографий? И учредить бы из этих доходов ежегодные премии художникам, писателям, кинематографистам, учителям? чем не идея! Смешно, конечно, наивно, а все же.

Представляю такую картину. Приезжаем в далекий глухой поселок или маленький город, а там… Прекрасная библиотека с сотнями тысяч томов, читальные залы, клубы, бассейны, искусственное озеро с лодками напрокат, с яхтами. Что за диво? Откуда?.. И местное начальство в конце концов шлет депеши в Москву: просим средств на дальнейшее развитие быстро растущих духовных потребностей населения (кстати, тоже быстро растущего!), так как прежние источники средств истощились… На что Москва отвечает: разрешаем отчислять столько-то процентов с прибыли вашего совхоза, так как она за последнее время необычайно выросла (за счет увеличения производительности труда и укрепления трудовой дисциплины). Вот такие, значит, пироги. Зеленый змий, пожирающий сам себя с хвоста. Я прямо даже такой плакат вижу… Грустно и смешно.

Идти к Нине мне не хотелось. Все нарушилось как-то, сломалось, не было уже того очарования, кружева, инструменты, ведущие мелодию, поперхнулись. Я сидел в номере гостиницы, смотрел на дождь, потом вздумал записывать свои впечатления в тетрадь. Но не успел как следует расписаться, потому что в номер заглянул Николай Алексеевич. И откуда это он опять взялся?

– А, это вы, Юра, доброе утро, – лучась приветливостью, сказал он. – Что это вы здесь, никуда не идете?

– Дождь, Николай Алексеевич, – ответил я, кивая на окна. – Боюсь, как бы вообще не застрять мне с велосипедом. Представляете, какие дороги сейчас.

– Да-а, кошмарная погода, – согласился Николай Алексеевич и тут же добавил с наигранной бодростью:

– Но, может быть, еще наладится?

Он был приветлив, предупредителен, доброжелателен до приторности. И мне показалось вдруг: из одной только фальшивой приветливости он согласится сейчас со всем, что бы я ни сказал. Интеллигентный, конечно, человек, но… Разве это культура? И, настроенный на размышления, понял я, что всегда раздражало меня в людях такой породы (при всей, заметьте, симпатии к ним и родстве с ними): поверхностная, приторная уступчивость, этакая немедленная готовность – тоже ведь признак «культурности», – желание непременно, во что бы то ни стало «делать добро». Этакий дешевенький оптимизм. Добро! Да всегда ли знаем мы, что такое истинное добро? И не для себя ли мы частенько делаем его, говоря, что делаем для других? Не для того ли, чтобы самим себе поставить «галочку» за «проведенную работу»? Что нам сплошь да рядом Нины, Юли, Аленушки, тем более, если они не наши дети, а вовсе чужие? Мы абстрактно делаем «добро» – вот в чем беда-то наша…

Я опять вспомнил сценку с Николаем Алексеевичем на Рыбинском море (этот? другой?..), и раскрылось мне опять новое, еще с одной стороны ясно стало, почему я тогда так некрасиво с ним поступил. Ну, конечно же. Беспомощность, приторность, этакая обидная мягкотелость, которую я заметил в нем сразу же, – при явных, как будто бы, внешних достоинствах. Это в нашем-то яростном мире. И это при том еще, что такие люди как раз и могли бы внести в мир то, чего ему так не хватает. Сознание и любовь.

Я шел тогда, нарочно оставляя его позади, с намеренной грубостью, ненавидя уже тогда в нем – как и в себе! – обидную беспомощность эту, слабость, я шел, провоцируя его на ответ, на протест, на искреннюю и бесстрашную оценку моего поведения, но ни нотки достоинства, ни нотки самосознания, ни нотки истинного духа не услышал я в его жалобном «Где вы? Юра, где вы?». Нет, на самом-то деле! Почему это вдруг беззащитность – ведь я же не давал ему повода, это потом, оправдывая его, мучая себя по привычке, я тот повод признал. Чего это он так сразу за мое обещание ухватился? Даже не попытался инициативу проявить, обрадовался – ведь твердо я ему и не обещал… Овечка беспомощная. Оба мы хороши. Крепка, крепка эта ниточка нашей истории: даже добро мы делаем по указке! Сказали – и делаем, не думая, добро это на самом деле или бездушное «выполнение плана». Для кого он, план-то?