Яркий закат Речи Посполитой: Ян Собеский, Август Сильный, Станислав Лещинский

В зарубежной литературе ситуация несколько иная. Специальные работы о Станиславе Лещинском принадлежат перу французских и польских историков. Современники польского короля во Франции характеризовали его как фигуру положительную и многогранную, что связано как с политической линией Версаля, так и с политико-просветительской деятельностью Лещинского в Европе. «Энциклопедия» Дидро и д’Аламбера оценила его жизнь как выдающуюся и достойную подражания. Вольтер, для которого Польша была частью Сарматии (позднеантичное название Восточной Европы, основным населением которой были сарматы), познакомился с Лещинским в 1725 году и много общался с ним в его резиденции в Люневиле в 1748–1749 годах. Французский просветитель часто упоминал Лещинского в своих сочинениях. В «Истории Карла XII» (1731) он предстает героем, философом и справедливым государем, противостоящим орлам России и Австрии. После Полтавской битвы Станислав, превосходя Карла умом и интеллигентностью, мобилизовал дезорганизованные силы как мог, чтобы самому защищать то, что бросил шведский король. Тем не менее как в «Истории Российской империи правления Петра Великого», так и в «Истории Карла XII» Вольтер, возвышая Станислава над шведом, подчеркивал, в конечном итоге, превосходство того, кто основал Петербург, над тем, кто украсил Нанси. Лещинский у него – человек разумный и дружелюбный, образец религиозной терпимости, покровитель искусств и наук. Управляя Лотарингией, он сделал больше всех «сарматских» королей на берегах Вислы. Со временем просветитель пришел к выводу, что спасителем отчизны король Станислав быть не мог, противостоя могущественным силам и политическому союзу Станислава Августа Понятовского и России. А Жан-Жак Руссо оценивал Лещинского как «более чем добродетельного гражданина, который для своей отчизны делает все, что может»[130].

Не обошли Станислава I вниманием и немецкие просветители, в частности, Иоганн Готфрид Гердер. В 1798 году в одной из поэм Гердер представил разделы Польши как предостережение для Германии, а в 1802 году написал поэму о Станиславе Лещинском, на примере которого он обрисовал стереотипы Просвещения. В одной строфе поэмы он обращался к Польше: «Горе тебе, о Польша!», а в другой – к Лещинскому: «Но счастье, Станислав, тебе!». Автор воспевал геркулесовы усилия последнего, вознагражденные «империей наук и искусств», но не в Польше, а в Лотарингии. В поэме словно подразумевалось, что Лещинскому повезло, когда он потерял Польшу, недостойную просвещенного монарха[131].

В Лотарингии образ Станислава исключительно богатый и многоплановый – как архитектора, искусствоведа, литератора, ученого, хозяйственника и правителя. Его общественную и писательскую деятельность рассматривают как попытку создания представительского государства, а место Лещинского в памяти благодарных лотарингцев можно выразить словами из статьи «Лотарингия» в той же «Энциклопедии»: «…правление его было очень счастливым. Еще долго ее жители будут с благодарностью вспоминать имя того, кто был им настоящим отцом». В последние годы во Франции в нем видят прежде всего символ интеллектуального расцвета Лотарингии XVIII века. Наравне с другими выдающимися деятелями и мыслителями он занимает достойное место во французской культуре Просвещения. 2005 год явился апогеем его памяти: 250-летний юбилей основания площади Станислава в Нанси ознаменовался многочисленными торжествами под названием «Нанси – 2005, век Просвещения» и, более того, – «Нанси – столица Просвещения»[132].

В сравнении с французским имиджем, не говоря уже о лотарингском, образ Станислава в Польше выглядит довольно размытым. В ряду польских королей Лещинский занимает последнее место, не принадлежит он и к пантеону народных героев. Как отмечает польский историк М. Форуцкий, он не служит образцом ни ныне популярной в Польше карьеры на Западе, ни способности распространения польской культуры в Европе, ни даже мецената, не представляется в целом значимой и его политическая или писательская деятельность. Ярлык несчастного короля в Польше и изгнанника за границей заслонил его лучшие стороны. В польской историографии его признавали респектабельным, правдивым, но слабым; считали добродетельным, но сомневались в его философских способностях. Его «амбициозное правление» в Лотарингии рассматривалось как нечто среднее между политическим экспериментом и драмой на европейской сцене, в которой Станислав играл роль вымышленного героя. Так, известный исследователь конфликтов на Балтике и политической истории XVIII века Э. Чеслак, анализируя жизненный путь Лещинского в контексте политических и военных событий эпохи, поместил его в «круг шведской политики сверхдержавы» и в «круг французской политики»[133].