Яркий закат Речи Посполитой: Ян Собеский, Август Сильный, Станислав Лещинский

14 января 1704 года примас Радзиевский созвал сейм в Варшаве под предлогом заключения мира с Карлом XII, который объявил, что хочет договориться только с Республикой, а не с Августом. Этот предлог был необходим для того, чтобы сейм происходил в отсутствие короля. Уполномоченным от Карла XII на сейме был генерал Арвид Хорн, поддерживаемый шведским отрядом, разместившимся около здания, где происходил сейм. 2 февраля Хорн передал сейму письменное заявление, что его король не может вести переговоры с Республикой, пока она не будет свободна. Это означало, что Августа II надо свергнуть с престола, и тогда переговоры и решения настоящего сейма не будут ни от кого зависеть. Шведы представили сейму несколько перехваченных писем Августа, где упоминалось о скандальности, вероломстве и пьянстве поляков. В итоге Варшавский сейм при обещании выплаты 500 тысяч талеров, подкрепленной угрозой шведского оружия, объявил, что «Август, саксонский курфюрст, не способен носить польскую корону»[153]за вступление в войну против Швеции без согласия Республики. Польский престол был единогласно признан свободным.

Шведский король предложил трон Александру Собескому, который принес в Варшаву новость о заключении своих братьев с просьбой о помощи. Но Александр отказался от сомнительной чести перебежать дорогу Якобу. Когда же Карл предложил корону стороннику Собеских старому магнату Опалинскому, тот не принял ее даже под угрозой лишения своего имущества. Шведский король и Арвид Хорн, которого он оставил в Варшаве во время своих военных «польских прогулок» 1703–1704 годов, уже отчаивались найти «подходящего поляка». В общем замешательстве в связи с избранием нового короля в марте Варшавская конфедерация отправила посольство к шведскому королю во главе с неформальным главой великопольской оппозиции Августу II познаньским воеводой Станиславом Лещинским с целью узнать о дальнейших шагах Карла. И тот, пообщавшись на аудиенции с польской делегацией, наконец нашел выход, решив сделать королем молодого поляка. Михалу Радзиевскому, который предпочел бы увидеть на польском троне иностранца – трансильванского князя Ференца Ракоци или принца Франсуа Луи де Конти, пришлось смириться с этой кандидатурой. Польский престол были не прочь также занять великий гетман коронный Иероним Любомирский и воевода витебский и великий гетман литовский Сапега.

Здесь возникает вопрос, который историки либо обходят, либо освещают довольно редко и скупо: почему все-таки Станислав согласился принять корону? Чтобы ответить на него, надо попытаться взглянуть на происходящее его глазами. Честолюбие не будем сбрасывать со счетов, но все же не оно было главным в этом историческом решении. Большую роль в том, что Станислав согласился стать королем, сыграл его провиденциализм, позже проявившийся в его высказываниях и сочинениях. Отсюда его склонность повиноваться судьбе и браться за дело, которое ему предлагают. Врожденная интеллигентность только дополняла эту его особенность. И, разумеется, немалое значение имел его опыт познания. Путешествуя по Европе и общаясь с разными людьми, он, возможно, не видел особой опасности для Польши временно идти в русле шведской политики. Ведь шведское государство второй половины XVII – первой половины XVIII века было своеобразным политическим феноменом. Экспансия шведов в Северо-Восточной Европе и Германии радикально отличалась от имперской экспансии государств раннего Нового времени в том, что она не являлась более или менее спонтанным выбросом энергии, генерированной экономически, политически и духовно превосходящими либо обделенными слоями общества, а была ответом на внешние изменения. Другие империи возникали как империи предпринимательства, эксплуатации, разрешения внутренних противоречий, и, возможно, в определенном смысле это были империи случая. Находясь на огромном расстоянии от своих метрополий, требовавшем месяцы плавания через океан, колонии европейских держав не представляли для них непосредственного стратегического значения, метрополиям необходимо было разрешать лишь местные колониальные противоречия. Испанские, португальские, голландские, английские, французские колонии имели для своих метрополий, в первую очередь, экономическое значение. Шведская же империя была главным элементом защиты собственного государства. Швеция стала империей по необходимости, как результат политики центральных властей. Личная инициатива не играла здесь никакой роли, и шведы почти не эксплуатировали завоеванные территории на Балтике и в Германии в экономических целях[154].