Ярмарка

«Вот бы настоящий пистолет из сумки – вынуть. И – прицелиться. Господи, о чем я?!»

– Продукты. Передача.

– Дайте сюда.

Парень в зеленой гимнастерке протянул руку, не вставая со стула и не глядя на Марию. Она покопалась в сумке и протянула парню сверток.

Парень аккуратно развернул целлофан и промасленную бумагу, разложил на столе: батон копченой колбасы, кусок сыра, нарезанный тонко хлеб, пачку печенья, блок сигарет.

– Вы что думаете, у нас тут не кормят? – спросил парень и поцарапал ногтем сыр по красному, как кровь, воску, огнем горящему из-под слюдяного целлофана.

– Нет, почему же… Просто это – от меня…

Парень вздохнул.

– У вас в сумке больше ничего нет?

Мария тоже вздохнула. Раскрыла сумку. Чуть не вывернула ее наизнанку.

– Хорошо. – Парень встал из-за стола. Лягнул ногой стул. – Берите передачу. Идемте.

Они долго, долго шли узким, как ущелье, бесконечным, душным коридором. Потом парень резко, коротко стукнул в дверь, и она открылась.

Вошли. Перед Марией замаячил стул, стол, и странный, будто зеркальный блеск на миг ослепил, потек по плывущим зрачкам. Стекло? Нет, не зеркало… Будто целлофан натянули… Или это слезы, и она уже плачет, слабачка?

– Сидите здесь, ждите, – пусто, холодно изронил парень – и вышел.

Она сидела терпеливо, молча. Отрешилась от себя.

…забыла, для чего она тут, зачем…

…очень, очень болела голова.

…тошнило.

…но она же не беременная, нет, куда уж ей, старой кошелке…

…будто треснуло что-то, разорвалось. «А, это дверь открыли».

Она подняла тяжелые от боли, синие, набрякшие веки.

Перед ней, за стеклом, за точно таким же столом, за которым и она сидела, отражением, призраком сидел Степан.

Он сидел перед ней лысый, да, бритый, как всегда; смущенный, хмурый, сидел за этим толстым – или тонким? – нелепым, призрачным, ненастоящим стеклом, и так болела голова, что он ей только казался.

И поведет сейчас рукой в воздухе, прикоснется к стеклу – и Степан уйдет. Растает.

Мария подняла руку. Прислонила растопыренную пятерню к стеклу.

Настоящее… холодное.

– Как ты?

Голос потонул в неволе, в глухоте и слепоте.

«Слышит он меня или нет?! Слышит?!»

Странным, густым гулом отозвалось у нее в ушах:

– А ты как?

Она беспомощно озиралась, как заловленная в сеть зимняя белка.

– Я? Ничего.

– Дома как? Холодно?

– Мы буржуйку топим. Все нормально.

Парень в гимнастерке стоял у стены. Сторожил. Слушал.

А может быть, не слушал, о своем думал.

Мария сидела, выпрямившись. Стиснула руки: руки ее лежали на столе.

Руки Степана тоже лежали на столе. Будто отдельно от него. Бессильно. Как брошенные в сарае грабли.

Она вспомнила, как он тонул в Суре в полынье. Как она вытаскивала его из ледяной воды – за конец шали.

За кончик… за самый кончик, хвостик…

Жизни… любви…

– Степушка…

Говорить было нечего. Незачем было говорить.

«За что тебя?» – тоже бесполезно было спрашивать.

Она уже знала. Она знала: за все хорошее.

Она вынула из сумки еду. Положила на стол.

– Я тут… принесла кое-что вкусненькое. Тебе… потом… передадут.

Он облизнул губы, и Мария следила за кончиком его языка. Как он вел сначала по верхней, потом, сделав кольцо, по нижней губе. Розовый. Столько раз целованный. Веселый.

Веселый… молодой…

«Он молодой, молодой, а я старуха. Вот он сидит в тюрьме. И отсидит. И выйдет. И Петьку если за хулиганство посадят – он тоже отсидит… и выйдет. А я? Я – выйду из тюрьмы? Из своей тюрьмы…»

– Машка…

Она улыбнулась, он тоже, и в мертвенном свете пыльной лампы дико, весело блеснули его молодые зубы.

Парень в гимнастерке отскочил, как ужаленный, от стены.

Его чуть не пришибло дверью.

В комнату, где они говорили по микрофону через стекло, вошла женщина.

С детьми.

Один ребенок сидел у нее на руке, обнимал ее за шею. Другой, тоже мальчик, постарше, держался за ее другую руку.

Третья, девочка, держалась за руку мальчика.

Мария видела, как медленно, медленно и тоскливо, скорбно, поворачивается, плывет за стеклом голая голова Степана. И мысль мелькнула: гладко бритый, значит, здесь, в тюрьме, бритву дают… не боятся… что себе вены разрежет… или что надзирателя порежет…

В открытую дверь что-то глухое, лающее крикнули.

Парень в гимнастерке обалдело воззрился на мать с детьми. Тоже взлаял грубо:

– Жена?! А эта кто же тогда?!

Засмеялся: заржал. За открытой дверью тоже заржали. Оборвали смех.

Мария встала из-за стола.

Она стояла и смотрела на жену Степана.

Жена Степана и его дети смотрели на нее.

– А ты, оказывается, старая и толстая, – радостно и тихо сказала жена Степана.

Мария думала: надо выйти отсюда, выйти скорей.

Она медленно двинулась к двери.

Жена Степана заслоняла дверь спиной. Крепко мальчика за руку держала.

Молодая, красивая, тонкая, с большой грудью, со светлыми, крашеными, модно стрижеными волосами.

И дети тоже были красивые, румянощекие, здоровые, такие маленькие богатыри. Особенно красивая была девочка.

Девочка, закинув головенку, изучала внимательными светлыми, хрустальными глазенками Марию. Молчала.

Все они молчали.

Жена Степана сделала шаг вперед.

Мария боком, как краб, продвинулась к двери. Еще на шаг. Еще на шажок. Попятилась.