Ярмарка

Первым – и последним.

Если есть первый поцелуй – то ведь есть и последний.

Если есть первая на свете боль – то какой последняя будет?!

…увидела себя в гробу, с пробитым виском.

…с коричневой, темной монетой запекшейся крови на виске, под волосами.

…а голова – разворочена пулей будет или нет?

…тошнотворно…

…парик наденут, закроют, замаскируют… платок повяжут…

…Петю, Петю чтобы не испугать…

…Петя. Стоп. Петя.

Да я с ума сошла. Петя.

Ведь Петя же!

Ах я сволочь. Петя.

Он – не переживет.

Нельзя.

Слышишь, нельзя!

Она медленно опустила пистолет, отвела от виска – на колени.

Положила на колени. Рука дрожала.

Пистолет в руке дрожал крупно, колыхался.

Тише, тише, шептали губы сами себе, тише, тише.

Тише-тише-тише-тише!

Смерть. Смерть. Она рядом. Она всегда рядом.

Она – не только в пистолете, в этой черной тяжелой железяке.

Она – везде. Мы просто не знаем, когда она на нас напрыгнет, сверху, как таежная, веселая сибирская рысь.

На Андрюшу – напрыгнула. На Игната – напрыгнула.

А вот меня и Петьку – пока не тронула.

Пока.

Но, может! Завтра!

Или – уже – сегодня…

Тише-тише-тише-тише…

…говорить со смертью надо тихо. Очень тихо.

Она любит, когда с ней говорят тихо. Уважают. Почитают.

Боятся?! Пресмыкаются?!

Я – не пресмыкающееся! Я тебя не боюсь, слышишь!

…она слышит. Она все слышит.

…она смеется над тобой, слышишь, ты.

…да, слышу ее смех. Ее тихий, страшный смех.

…замолчи! Заткнись!

…милая, страшная, я прошу тебя… не смейся… не смейся надо мной…

Опустила голову низко, низко. Почти коснулась лбом подрагивающих колен.

Пистолет лежал на коленях.

И рука не отпускала рукоять, все сжимала.

Но чуть ослабила мертвую, до боли в костях, хватку.

И на коже дыбом встали все нищие, жалкие волоски.

А что ты можешь сделать – взамен смерти?!

Ты можешь…

Ты все можешь…

У тебя оружие. У тебя – сила.

Хоть на миг. На короткий, бешеный миг. А твоя.

И ты можешь сделать с ней все, что захочешь.

Все, что захочешь, слышишь!

Все!

Подняла пистолет в руке – к губам.

Поцеловала холодную, черную сталь.

Будто в детстве, во дворе, в безумных, бесшабашных играх, снег в валенки насыпан, пальтецо все в снегу, как перемазанное известкой, – из озорства, из любопытства чугунный, черный амбарный замок поцеловала – на морозе.

И губы к железу приварились. И отодрать – только с мясом. С кровью.

И отодрала целующий рот. С болью. С хрясом разрываемой плоти.

А разве душа – вот так – не рвется?!

Дура, что ты, что ты, дура…

По губам текло липкое, соленое. Боль текла.

Облизнула губы.

Закрыла глаза.

Нельзя смотреть. Весь подол юбки – кровью же заляпан, кровью твоей.

И пальцы в крови.

И пистолет – в крови.

В чьей крови – Петькин пистолет?!

Это моя, моя, моя кровь, судьи… Не судите его… Это моя, моя кровь!

Моя… кровь…

С губ капала кровь. Из-под сомкнутых век лилась кровь.

От боли сходила с ума.

Но боль была живая. Значит, жизнь была, шла.

Время шло. Жило. Длилось.

Пистолет – в руках.

И я могу пойти с ним… куда угодно.

Да куда угодно!

Кого – стращать?! Кого – спасать?! За что – бороться?!

У меня в руках смерть. Моя? Чужая? Все равно.

Сейчас уже все равно.

Мы все – на войне.

И война не кончится никогда.

Даже когда мы умрем.

…пойти – в банк.

…войти так вежливо, спокойно. Незаметно. Его в кармане держать. А потом, у кассы – вынуть.

Боже, я схожу с ума!

…я не сделаю этого.

…ты пойдешь и сделаешь это немедленно. У тебя выхода нет.

Выхода – нет?!

…я выбью ногой закрытую дверь. И все равно – выйду.

Не дверь – так окно. Не окно – так об стену голову расшибу.

Расшибу… расшибу…

И больше не будет ничего. Будет кровь и кровавая тьма.

И – красная свеча на черном гробе, да?!

И Федька молитву прочитает, да?!

Федька молитв не знает. Их будет бормотать старуха Лида.

…что ты тянешь резину… что…

…Господи, вспомяни меня во Царствии Своем, что ли…

Сходя с ума от дикой боли, она вышла из спаленки, крепко, хитро держа в руке пистолет. Из кладовки доносился храп. Старики уснули после обеда. Что нужно старому человеку? Тепло и еда. И чтобы живая душа была рядом, развлекала, утешала.

А бомж Пушкин пропал. Сгорел? Или замерз в сугробе?

Куда она идет? Она помнит это? Или нет?

Она пропадет… в сугробе замерзнет… в метели сгинет…

Втиснула ноги в ботинки. Нашла в углу брошенную куртку.

Быстро, будто таясь от кого-то незримого, хоронясь, сунула пистолет в карман.

И так, без шапки – волосы еще густые, сами как шапка, защитят, как шлем, от выстрелов – в метель, в вечер, в снег – пошла, пошла, сначала нетвердо, потом все тверже, непреложней. Вперед. Иди вперед. Снег залечит боль. Метель уврачует раны. Метель забинтует их плотно, крепко, лучше любого врача.

Хрусталем снег набивался в волосы. Твердые, хрустальные шарики.

Седина. Седина. Мария! Серебряная корона твоя! Видишь ее сверху?! Видишь?!

«Слушай, ты шатаешься, будто водки глотнула. А что, если выпить и правда? Для храбрости».

Дверь магазина. Подвернулась вовремя. Значит, это знак. Зайти! О, витрины какие, как в Новый год. Елки искусственные. Дождики, блестки, гирлянды. Снежинки бумажные. Дура, ведь и правда Новый год скоро! Праздник золотой, счастливый.

– Бутылку «Столичной» мне, – сказала Мария. Вынула из кармана деньги. – И что-нибудь из закуски.