Ярость

Ладно, по крайней мере, можно будет забыть о ваших деревенских транспортных проблемах, подумал Шацкий, и точнехонько в этот момент кто-то постучал, а потом и вошел к нему в кабинет. Прокурор быстро спрятал ноги под стол, чтобы никому не было видно, что он босиком.

Мужчина под шестьдесят, похожий на магистратского чиновника, поздоровался, представился и уселся напротив.

— Уважаемый пан, — обратился он к Шацкому. — Меня зовут Тадеуш Смачек, я заместитель директора Городского Управления Дорогами и Мостами, ответственный за транспортное сообщение в городе Ольштын. И я хотел бы подать сообщение о совершении преступления, подпадающее под статью двести двенадцать Уголовного кодекса.

Прокурор Теодор Шацкий замер. Первой его мыслью было: один черт он пойдет сидеть за убийство. Если к нему прибавить еще и второе, какая разница. Он имел его, имел перед собой, один на один — а этот гад ничего не подозревал и был совершенно беззащитным. Опять же, опыт в том, чтобы задушить человека, у него уже имелся.

— А чьи личностные ценности[151] вы нарушили? — спросил он.

— Не понял?

— Двести двенадцатая статья уголовного кодекса определяет наказания за нарушение личностных ценностей, другими словами, за оскорбление. Так кого вы обидели?

— Вы смеетесь? Это меня оскорбили.

Прокурор Теодор Шацкий усмехнулся. Он не мог представить настолько изысканного оскорбления, чтобы оно могло и вправду обидеть директора Смачека.

— И как же? — спросил он, не умея скрыть любопытства.

Мужчина вытащил из дипломата бумажную папку, на которой большими буквами было каллиграфически выведено слово «ПРОЦЕСС», так старательно, словно речь шла, как минимум, о рукописи романа Франца Кафки.

— Так вот, мой начальник, пан президент,[152] получил письмо от некоего гражданина, по счастью подписанный именем и фамилией, что должно облегчить вам работу. Письмо передаю вам целости, позволю себе лишь процитировать наиболее оскорбительные фрагменты, касающиеся моей личности.

Смачек вопросительно поглядел на Шацкого над краешком очков. Прокурор выполнил поощряющий жест рукой, хотя он никак не мог поверить в то, что все это происходит на самом деле. Так вот как оно бывает: прощаться с должностью после двух десятков лет работы, ужас…

— Цитирую: я вижу, что на этой должности, то есть, моей, — прокомментировал Смачек, — вы предоставили работу невежде, поэтому предлагаю трудоустроить человека разумного, который бы хоть немного улучшил движение на дорогах нашего города.

Шацкий находился под впечатлением.

Он в жизни не мог представить, что письмо по данной проблеме можно было бы написать столь вежливо. Сам он начал бы с оскорблений, потом перешел бы к перечню предлагаемых пыток, а закончил бы уже наказуемыми угрозами. Тем временем, автор письма к президенту являл себя варминьским Далай-ламой, мастером гражданского дзен-буддизма.

— Мне кажется, что даже в средней степени расторопный водитель, — продолжал цитировать Смачек, — если дать ему возможность проехаться по улицам города, способен так отрегулировать дорожное движение, в особенности, сигналы светофоров, которые стоят там где следует и где не следует, так что нет потребности устраивать на работу… — Лектор сделал драматическую паузу и жестом обвинителя поднял палец, после чего, уже на тон выше, продолжил: — псевдоспециалиста, который лишь создает очередные помехи, чтобы нам год от года хуже ездилось.

Тадеуш Смачек положил спрятал листок.

— Как я уже говорил, это только фрагменты.

Шацкий мог его попросту выбросить за двери, но потом вспомнил о всей своей испорченной крови, вскипающей на многочисленных ольштынских перекрестках.

— Бетонмен всегда передает вам свою корреспонденцию?

— Что? Прошу прощения, я, кажется, не понимаю.

— Бетонмен. Как Спайдермен или Бетмен. Хоть на столько вы английский язык понимаете? Человек — летучая мышь, человек — паук, человек — бетон. Похоже, ясно. В Ольштыне так называют вашего начальника.

— Вы оскорбляете президента, избранного в ходе демократических выборов.

— С чего вы взяли? Наверняка это замечательный человек, я лично желаю ему здоровья, счастья и всяческой удачи. Оскорбляю я только лишь его компетенцию и его вкус. Осорбляю его веру в бетонирование, цементирование, асфальтирование и плиткоукладывание. Лично я приезжий, так что мне на все это глубоко… опять же… — тут он замялся, — я и так выезжаю. Но вот остающихся здесь людей мне жаль. Этот город со времен войны последовательно уродуется, уничтожается и превращается в какой-то чудовищную, урбанистически-архитектурную сточную канаву. И это вы его приканчиваете.

Смачек чуточку съежился, но чиновный фасон держал.

— Так вы отказываетесь принять уведомление о преступлении?

— Естественно. Принятие вашего уведомления означало бы согласие с очередной ступенью вашего чиновного безумия. Это означало бы согласие на пересечение границы между властью, как правило, некомпетентной и глупой, и властью на советский манер злой, преследующей и устрашающей граждан. Что вы надумаете в следующий раз? Пожизненную каторгу на Сувальщине?