Ярость

Директор положил руки на своем дипломате, но со стола его не убрал.

— Мне весьма жаль, но я этого так не оставлю. Я подам жалобу на ваше решение. К сожалению, и на ваше поведение тоже. Вижу, что меня ждут два судебных процесса.

Ну и прекрасно, подумал Шацкий. Что ни говори, какое-то развлечение от тюремных будней, когда меня станут возить на заседания.

— А я на вас рассчитывал. Опасался, что здешние прокуроры были бы необъективными. А вы же жили за пределами Ольштына, повидали побольше, кругозор у вас шире.

От необходимости отвечать Шацкого спас телефон. Он снял трубку и представился:

— День добрый, пан прокурор, — раздался в трубке женский голос. — Это Моника Фабианьчик. Узнаете меня?

Шацкий наморщил брови. Низкий слегка насмешливый голос казался ему знакомым, пробудил какую-то нежность и ностальгию. Но в то же время мог голову дать на отсечение, что никогда его тропы ни с какой пани Фабианьчик или паном Фабианьчик никогда не пересекались.

Женщина рассмеялась, и вот тогда прокурор ее узнал. Жестом он отослал Смачека из кабинета.

— День добрый, пани редактор,[153] — произнес он, думая, что сегодня и вправду день прощаний.

— Не смогла удержаться и не позвонить, когда прочитала, что ты стал пресс-атташе. Это все равно что Ганнибала Лектера сделали шеф-поваром в вегетарианском ресторане.

Шацкий рассмеялся, хотя шутка и была не наивысшего качества.

Он спросил об измененной фамилии — мол, следует ли поздравлять с супружеством — и слушал женское чирикание, думая о том, как же символично то, что Моника позвонила ему именно сегодня. Сколько это уже? Восемь лет. Даже чуточку больше. Он помнил тот жаркий варшавский июнь, помнил молодую журналистку из «Жечипосполитей», свою смешную сегодня вовлеченность в типичный для кризиса среднего возраста роман. По причине того романа распался его собственный брак, потому после того он уехал из Варшавы, порвав все связи со столицей, чтобы, наконец, очутиться в Ольштыне.

И вот направлялся бы он сегодня в тюрьму, если бы восемь лет назад повел себя прилично — женатый ведь — и не пошел на свиданку в кафе на углу Новего Швята и Фоксал? Он помнил, что тогда ему хотелось безе, но взял серник,[154] потому что опасался, что безе будет крошиться во все стороны.

— Из всего этого я прослушала беседу с тобой на «Радио Ольштын», где ты признаешь ошибки. Потом я беседовала об этом с народом, так все были несколько разочарованы.

— Почему? — неподдельно удивился Шацкий.

— Я знаю, в мире журналистов, занимающихся следствиями и судебными разбирательствами, ты являешься как бы точкой отсчета; и не спрашивай, нравится это моему мужу или нет. Шерифом, символом справедливости.

— Но ведь это, наверное, хорошо, что я честен.

— Честность и справедливость — это две разные вещи. Мы не ожидаем от шерифа откровенности и признания в ошибках. Мы ждем безопасности. Непоколебимости в обеспечении порядка, нам надо, чтобы зло было покарано, а добро вознаграждено, чтобы мир становился лучшим.

Они еще поболтали минутку. А сразу же потом Шацкий позвонил Эдмунду Фальку и договорился встретиться с ним в зале для вскрытий больницы на Варшавской.

2

Как обычно, прокурор Теодор Шацкий припарковался под пивной и, кривясь на каждом шагу в промокшей и холодной обуви, преодолел десятка полтора метров снежной каши, отделявших его от анатомического корпуса. Он надеялся, что прибыл первым, но повстречал Фалька на лестнице.

Мужчины пожали друг другу руки и, плечом к плечу, вошли в средину.

Коридор был пустым и тихим, может потому, что время раннее, и холл еще не успел заполниться студентами. А может как раз сегодня у адептов анатомии был выходной.

Они вошли в зал для вскрытий, точно такой же опустевший. В воздухе, правда, держался трупный запашок, но нигде не было видно ни трупов, ни Франкенштейн, вообще никого.

Асессор Эдмунд Фальк удивленно огляделся.

— А я думал, будто бы нас кто-то ожидает.

Не говоря ни слова, Шацкий подошел к холодильнику, в котором хранились останки. Как правило, в прозекторских они занимают больше места, ведь в них необходимо сохранять всех найденных в городе покойников. Здешний же служил для учебных целей, потому в нем было только два отделения. Шацкий нажал на хромированную ручку, открыл дверку, изнутри повеяло холодом и смертью.

Он потянул за рукоятку, металлический поднос выдвинулся легко и бесшумно. «Хилтон для трупов», как назвал это Франкенштейн.

На пластине из нержавеющей стали лежала Виктория Сендровская. Синяя, с фиолетовой шеей. Уже после вскрытия, что можно было узнать по небрежному шву на корпусе, громадной букве Y, верхние ответвления которой начинались у ключиц, соединялись возле грудины, а ножка доходила до лонного холмика.

— Зачем вы мне это показываете? — спокойным голосом спросил Фальк. — Я присутствовал при следственных действиях, ведь я прокурор, ведущий это дело.

Шацкий отошел от холодильника, свободно присел на высоком столе для вскрытий и поглядел на Фалька, стоящего над трупом девушки.