Ярость

Лицей, в который он направлялся, носил имя — а как иначе — Адама Мицкевича. Но первые его выпускники учили не про польского национального вещуна-пророка, а про Гёте с Шиллером. Прокурор вновь подумал о том, что место значение имеет, глядя на мрачную краснокирпичную домину XIX века… Это была бы обычная, оставшаяся после немцев школа, если бы не неоготические декоративные элементы — острые крыши, окулюсы[9] и огромные окна в центральной части фасада. Все это придавало зданию суровый, церковный характер, воображение подбрасывало оформление фильма ужасов о дидактическом эксперименте, в котором все пошло вразнос. Монашенки со стиснутыми губами, дети, сидящие без единого слова в одинаковой униформе; все они притворяются, будто бы не слышат животных воплей одноклассника, которого в третий раз заловили на несделанном домашнем задании. И никто его не бьет, о нет. Просто, он должен провести время урока один, в маленькой комнате на чердаке. Ничто и никогда еще там ни с кем не случилось. Но никто и не вернулся оттуда уже таким же, как раньше. Монашенки называют это «репетиторством»…

— Прокурор Шацкий?

Какое-то время тот бессознательно глядит на стоящую в школьных дверях женщину.

Затем кивает головой, пожимает вытянутую руку.

Учительница повела его по школьным коридорам. Интерьеры ничем особенным не отличались, если не считать того, что некоторые элементы — увенчанные арками дверные проемы, толстые стены, деревянные двери, разделенные характерным образом на квадраты и прямоугольники — напомнили ему каникулы с родителями, которые он проводил у моря, в каком-то оставшемся от немцев доме неподалеку от Кошалина. Наверняка здесь тоже можно было почувствовать тот же запах старинных кирпичных стен, если бы не щекочущая в носу смесь подростковых гормонов, дезодорантов и пасты для паркета.

Шацкий не успел подумать над тем, скучает ли он по лицейским временам и не хотелось бы ему вновь пройти преисподнюю молодости, как они вошли в актовый зал, где собравшиеся ученики аплодисментами награждали трех женщин различного возраста, которые закончили дискуссию и теперь, улыбаясь, стояли на возвышении.

— Пан приготовил какую-нибудь краткую речь? — шепотом спросила учительница. — Молодежь очень на это рассчитывает.

Шацкий подтвердил кивком, думая, что даже уголовный кодекс разрешает лгать, когда даешь показания о себе.

2

Тем временем, в окрестностях Ольштына, не слишком близко, но и не слишком далеко, в ничем не выделяющемся доме по улице Рувней обычная женщина, настолько обычная, что почти что среднестатистическая, была погружена в невеселые мысли относительно себя самой. Как раз сейчас она пришла к заключению, что была ни на что не годной уже к моменту рождения. Все потому, что ранее у нее было целых девять месяцев, чтобы отойти от совершенной себя. Она представляла себе это так, что, возможно, еще в момент зачатия, стрелочка на ее циферблате божественной распредтаблицы стояла посреди зеленого сектора, а потом дрогнула и пошла совсем не в ту сторону, что следует. Не настолько, чтобы она сама была больной, калекой или дурой — вовсе нет. Просто стрелка дрогнула и переместилась с зеленого поля на оранжевое. И когда первая клетка — кто знает, возможно, даже превосходная — разделилась на две, то были две первые частички несовершенной ее. А потом все уже пошло по накатанной, и в момент рождения она состояла из такого количества несовершенных клеток, что вред был неотвратим.

Перечень несовершенств тянулся в бесконечность, и, как это ни парадоксально, ей было легче вынести все это психически, поскольку о них знала только она. Отсутствие терпеливости. Отсутствие систематичности. Отсутствие собранности. Отсутствие эмпатии. Отсутствие материнского инстинкта, вот это, похоже, было для нее больнее всего. Знакомым она все время твердила, что справится, что сможет вынести лишь собственного ребенка, только собственный не действует ей на нервы. Все смеялись, она тоже смеялась, но не над тем, что сказала, но лишь над тем, что все то была херня, а не правда — собственный ребенок действовал на нервы сильнее всего. Даже когда рядом не было зеркала, было достаточно глянуть на квадратного пацана с маленькими глазками, чтобы видеть себя, все свои паршивые гены, произведенные запаршивевшими клетками.

Ну да, маленькие глазки. Их тяжело скрыть. Волосы еще как-то можно покрасить и уложить, узкие губы увеличить, остроконечные уши спрятать. Но вот маленькие глаза? Не существовало такой косметики, которая бы превратила те глубоко спрятанные в глазницах зыркальца в прекрасные, миндалевидные глаза. Такие глаза, которые бы ее спасли, чтобы люди говорили: ну, в принципе ничего особенного, но вот эти глаза, ну вправду: с переду становила, как Бозя дарила. Так что, нечего делать, с переду она не становилась.