Ярость

– У меня, – спокойно ответил Генцлер, – обширная сеть информаторов. Она – как сад с нежными и редкими цветами. Их нужно оберегать и лелеять. Одним нужны деньги, другим – защита от конкурентов, у большинства проблемы с законом. Я могу помочь каждому. Но мои возможности не безграничны. К сожалению. Прежде всего, я должен избегать того, чтобы мои люди убивали друг друга. Я не могу позволить себе такие потери.

Гроссманн четко ощущал, куда именно целятся снайперы – словно горячие иглы впивались в правый висок и в грудь, прямо над сердцем.

– А сейчас, значит, кто-то взялся прореживать ваш сад? – рассмеялся Гроссманн, наслаждаясь образом. – И пропалывает сорняки.

– У нас была четкая договоренность. Серкан Шмидтли не трогает вас, а вы не трогаете его.

Гроссманн просветлел.

– А, кто-то прикончил Серкана? Из-за этого сыр-бор разгорелся?

Он помахал рукой стрелкам. Представил, как Серкан и его слуга Кхалид подыхают под градом пуль. Эта мысль ему понравилась. Теперь не придется ничего делать самому, он освобожден. Божественное чувство превосходства над убитым противником быстро стало пресным. Достаточно просто знать, что фигуры съедены и больше не играют никакой роли на шахматной доске жизни.

– Если Серкан вышел из игры, то на вашем месте я бы дал отбой парням с нервными пальцами на курке. Всякое может случиться, а если я схвачу шальную пулю, то вы никогда не узнаете, где чемодан с ядом, и тем более – лаборатория.

Генцлер вглядывался в лицо Гроссманна, пытаясь прочитать его мысли. Он блефовал или действительно верил, что Серкан Шмидтли мертв? Или это угроза? Он таким образом объявлял, что убьет Серкана Шмидтли?

Генцлер знал, как сильно Серкан и Гроссманн ненавидят друг друга. Он был вынужден разделять их. Слишком сильно они жаждали друг друга убить.

– Серкан жив, но Кхалида закололи. На парковке в Эмдене, в его машине, – сказал Генцлер, внимательно наблюдая за реакцией Гроссманна. Тот уже давно сделал каменное лицо.

– Меня не волнуют махинации этого провинциального бандита. Скажу прямо: у меня есть все, что вам нужно. Имена и адреса. Если вы хотите предотвратить атаку на питьевую воду Остфризии, то сделаете все, что я попрошу, или вся эта прекрасная область превратится в безлюдную пустыню.

Гроссманн раскинул руки, словно собирался в любой момент улететь, как чайка. Потом порхающей походкой направился в сторону гребня дамбы. Генцлер пошел за ним. Из-за ветра у Генцлера на глазах выступили слезы. Что у Гроссманна на уме? Хотел ли он таким образом скрыться от снайперов? Неужели он настолько наивен и думает, что сможет так просто уйти?

На гребне дамбы в лунном свете возвышался черный силуэт Гроссманна. Он выглядел как живой маяк.

– Я вам не дешевый доносчик. Я не собираюсь делать из себя идиота, чтобы вы покрывали мои грязные дела. Мне нужны не просто деньги. Я хочу наконец стать свободным! Да-да, не улыбайтесь. Я влюбился, и мне давно не было так хорошо, как теперь. Тюрьма не сломала меня, но сделала из меня другого человека. А теперь я назову вам свои условия: я больше не хочу бегать. Я хочу остаться здесь, в Остфризии. Хочу жить нормальной жизнью, чтобы меня оставили в покое. И ездить в другие страны в качестве туриста, а не беженца с новой личностью.

Генцлер стоял у края дамбы и смотрел снизу вверх на Гроссманна. Иногда, в короткие, тайные моменты, которых он потом стыдился, он хотел быть таким, как Гроссманн. Тот жил как-то насыщеннее. Плевал на правила и законы. Просто был собой. А если это переставало ему нравиться, то менялся. Он не задавался постоянным вопросом, как стать лучше. Пробовал разные пути. Менял стороны, как перчатки. Был отчасти бандитом, отчасти полицейским. Извивался между добром и злом.

Гроссманн казался ему невероятно свободным человеком. Он не стыдился говорить в подобной ситуации о любви к женщине, которая запросто годилась ему в дочери. Да, черт подери, он завидовал этому подлецу и его эгоистичной, естественной манере отстаивать свои интересы, наплевав на насмешки и сопротивление.

Ему было совершенно все равно, что подумают о нем другие. У него было лишь одно мерило: собственное благополучие.

Гроссманн жестом пригласил Генцлера подняться к нему. Теперь они стояли, беззащитные от ветра. Гроссманну это нравилось. Генцлер поднял воротник повыше и натянул на уши шапку. Он боялся простудиться.

Гроссманн притянул Генцлера к себе, как старого приятеля, которому хотел что-то прошептать на ухо:

– Разве здесь не прекрасно? Море. Небо. И мы. Кто не может этого почувствовать, тот уже мертв.

Генцлер прекрасно знал, что Гроссманн всего лишь пытается обойти снайперов. Теперь никто не решится выстрелить.

«Да уж, ты хитрый лис, – подумал Генцлер. – Прошел через огонь и воду. Теперь ты можешь спуститься по дамбе на сторону моря, а там ты спокоен. Целая дамба в качестве щита от пуль, ловко придумано. Пока мои люди сюда доберутся, ты давно растворишься в темноте. При этом ты прекрасно знаешь, что никто из моих людей тебе толком ничего не сделает. Они здесь ради моей защиты. Не больше».