Ярость Белого Волка

К декабрю 1609 года смоленскому командованию стало известно, что в городе существует группа заговорщиков, которая подбивает на бунт стрельцов и посадских, а также переправляет польскому королю сведения обо всех оборонных мероприятиях и вылазных планах.

Дьяк Никон Олексьевич сам возглавил тайный Сыскной приказ. Через месяц в смоленских тюрьмах находилось уже более сотни человек, из них десять дворян и четыре стрельца.

В пытошной избе справа и слева от вздыбленного тяжко коптили две масляные лампы. Пот и кровь смешивались с черной копотью, и черные ручьи текли по вывернутому телу несчастного. Кожа под плечами лопнула, заострилась, нацелилась рваными лепестками в бревенчатый потолок.

– Ну что, Курбат Никифоров, ты мне долго еще дуру валять будешь? – Никон сверкал прищуренным глазом из полумрака.

– Вот те истинный крест, батюшка, ничего боле не знаю. – Никифоров задыхался. Каждое слово давалось ему невероятными усилиями.

– А ты мне про истинный крест ужо помолчал бы. Ну…

– Токмо и слышал, батюшка, как Иван Тиринов в тюрьме говорил: «Нам-де и питие держать безвыимочно, и хто нас в тюрьму сажает, и тому-де и быть от нас без головы». Да Павел Якушко к полякам по веревке сшел со стены. А боле ничего не знаю.

– А про Ждана Воронова чё молчишь, паскудина? – Никон привстал.

– Про Ждана, истинный хрест, ничего не знаю.

– Ничего. – Олексьевич прихватил большим и указательным пальцами подбородок Курбата. – Ничего, говоришь, – повторил как бы про себя. – А ну дай ему трохи отдохнуть, – обратился уже к заплечнику.

Палач ослабил веревку и усадил Курбата на пол, привалив, словно куль, к стене.

– Давай ужо, Курбат Филиппыч, спокойно теперича потолкуем. – Какая-то шальная мысль проступила сквозь черты лица Никона.

– Обо всем скажу, только не калечь боле, отец Никон.

– Ну-ну. А чего Якушко знал, а чего нет?

– Знал, что орудия с восточной стены перебрасывать будем.

– Будем, говоришь. Ужо хорошо. Значит, сам не собирался скинуться.

– Да нет же, батюшка. – Никифоров сухими глазами посмотрел на глиняную плошку с водой.

Никон перехватил взгляд, криво усмехнулся:

– Напиться дам, коли еще крепче повспоминаешь…

– Поляки знают, где на стенах наймиты дежурят. Наймиты эти с двух сторон куплены.

– А ну, шибче сказывай, Курбат Филиппыч…

– Воды хоть глоток дай, за Христа ради. – Никифоров высохшим горлом попытался сглотнуть.

– Держи. – Никон протянул плошку. Дал выпить ровно три глотка, отдернул плошку с водой и снова вопросительно посмотрел.

– Дворник Зимка уже которую ночь дома спит. Его десятский Иван Кравцов отпускает, берет за это четыре деньги. Офонька Сусельник нанимает за себя в караул человека Дедевшина Федьку Иванова. И это все происходит близ Копытецкой. Слышал я, как они иной раз промеж собой говорят, дескать, у поляков сил немного, поэтому будут они атаковать по ширине в триста шагов.

– А потому и люди им свои нужны в этом месте?

– Так, отец Никон. Так. Только я присягу не предавал. Меня-то за почто мучишь?!

– А в боли человек до того открыт, Курбат, да понятлив, что и вопросов лишних не надобно. Но ты мне для одного дельца нужен.

Курбата Никифорова заплечники – они же в то время были и неплохими медиками – привели в чувство, вправили суставы, помыли, зашили раны и дали поспать аж десять часов. Мало, конечно. Но большего времени у Никона не было. В голове дьяка вновь зрел искрометный план.

– Ну, живой?! – спросил Олексьевич, размашисто входя в тюремную камору.

– Твоими молитвами, отец Никон. – Курбат вяло улыбнулся.

– Ну тогда слушай. – Никон наклонился и стал быстро шептать что-то на ухо Никифорову.

Тот в ответ быстро кивал головой, выпучив налитые кровью глаза.

– Все понял? – спросил дьяк.

– Все, батюшка.

– Ну коли выполнишь, то и будет тебе прощение. А покуда ступай с Богом.

Курбат вышел на двор. Стояла глубокая, как стрелецкий запой, ночь. На стене блеснуло жало рогатины, послышались удаляющиеся тяжелые шаги. За спиной чернела пасть городской темницы. И ему захотелось обратно туда, где кусок гнилой соломы вместо постели и деревянная миска тухлой воды на полу. Там хоть и невыносимо, но еще невыносимее и страшнее казалось для Курбата то задание, которое приказал выполнить Никон Олексьевич.

Он сделал несколько шагов к стене. Из темноты вырос человек, молча протянул чистое платье. Курбат переоделся. Засунул толстый свиток в подорожную суму и вскочил на лошадь. Воротные петли протяжно скрипнули – и в распахнувшемся проеме показалось качающееся, осеннее небо. И было то небо чужим и враждебным, потому как отражало оно языки польских костров.

Он ударил пятками под ребра, и приземистая, гнедая кобыла неведомой породы понесла его на свет далеких огней.

Уже через полверсты его окликнули на плохом русском. Он сильнее сжал бока лошади, забирая вправо, – именно так ему велел действовать смоленский дьяк.

Где-то позади стал нарастать шум погони, топот пяти или шести коней. Никифоров пригнул голову к конской гриве, и гнедая под ним, поняв, что от нее требуется, припустила к кромке леса.