Ярость в сердце

Снаружи снова и снова слышалось протяжное кваканье. Я никак не могла понять, в чем дело. Мой ум, как опасливый кот, боялся подойти к истине. Наконец я сообразила, что это лягушачье кваканье. Лягушки появляются вместе с дождями, а дожди уже начались… когда? Три дня назад? Или четыре? Почему я не догадалась сразу?

— Вы говорите, что стояли рядом, когда увидели, как он идет к машине? — Это был уже голос следователя.

— Да.

Теперь я понимала смысл того, что говорили, и стала слушать.

— Можете ли вы сказать, на каком, примерно, расстоянии вы находились от того места?

— Шагах в десяти.

— Это совсем близко.

— Да.

— Вы слышали вскрик?

— Да.

— Но вы не видели, кто бросил в него нож?

Бледными бескровными руками Хики так крепко схватил деревянный барьер перед собой, что, казалось, вот-вот костяшки порвут кожу.

— Да, видел. Это сделал Говинд.

Говинд? Говинд? Не может быть! Ведь я его сама держала, плотно прижимала к себе, даже слышала, как бьется его сердце. Неужели я все это вообразила — вплоть до мельчайших подробностей, до биения его сердца? Как я могла? Как?..

Я встала с места и сказала:

— Нет, это не Говинд. Я держала его обеими руками.

Хики повернулся в мою сторону, его глаза встретились с моими. Мы были в переполненном зале, но мне казалось, будто мы одни. Следователь, зал судебных заседаний, сидевшие в нем люди — весь этот обыкновенный мир, к которому Мы принадлежали, внезапно скрылся из глаз, и мы оказались на некоей ледяной планете— далекой и одинокой, — куда никто не мог за нами последовать.

Хики отвел от меня взгляд и уверенно произнес:

— Вы ошибаетесь.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Через три дня после допроса Говинда арестовали по обвинению в убийстве Кита. Но судья отложил слушание дела и потом откладывал еще два раза, пока не. решил, наконец, начать процесс. И тогда Говинда снова взяли под стражу.

Я ходила к нему в тюрьму. Ричард хотел пойти со мной, но я не разрешила. Тюрьма была та самая, где сидела Рощ ан, только Говинд находился в другом здании. От кабинета начальника тюрьмы я машинально хотела повернуть налево, но один из надзирателей (их было двое) остановил меня, показал направо, и с некоторым удивлением спросил:

— Вы здесь уже бывали?

— Да, — ответила я, и подумала: «Но с тех пор прошла целая вечность».

— А вы… — начал было надзиратель, но, заметив, что его товарищ скорчил недовольную гримасу, замолчал.

Мы продолжали свой путь. Надзиратели шли немного впереди, один слева, другой справа. Мои сандалии шлепали по каменному полу, но их босые ноги ступали мягко, почти бесшумно.

Коридор заканчивался короткой лестницей, за которой виднелся небольшой дворик. Второй надзиратель знаком предложил мне спуститься.

— Отделение для подследственных дальше, — коротко объяснил он.

Пройдя через дворик, мы оказались у входа в низкое, приземистое, как барак, строение с открытой верандой.

Комната, куда мы вошли, была узкой и длинной. Она была рассечена надвое переборкой с вделанной в нее дверью. Мебели никакой не было, кроме нескольких стульев. Надзиратель сказал:

— Подождите здесь.

Я пододвинула стул к перегородке» села. — Перегородка была деревянная, фута в три высотой. От нее до самого потолка была протянута железная сетка. Надзиратель открыл дверь и вошел в нее. С другой стороны комнаты была еще одна дверь. Он отпер ее и исчез. Оставшийся со мной надзиратель откашлялся, собираясь что-то сказать, в это время его товарищ вернулся, и он так ничего и не сказал.

Вместе с надзирателем появился Говинд. Внешне он не изменился, все то же страдающее выражение. Когда он приблизился, я быстро встала, но между нами была решетка, и я даже не могла коснуться его рукой. Он сказал:

— Как… приятно тебя видеть. Но тебе не следовало сюда приходить.

— Почему? Я хотела повидать тебя.

— Тюрьма — не подходящее место для… для девушек.

— А я не боюсь тюрьмы, — ответила я. И я в самом деле не боялась. Ни капли.

Надзиратель сказал по-английски:

— Говорите по-английски, так приказал сахиб.

До этого мы говорили на нашем родном языке — Говинд редко переходил на английский, если с нами не было Кита. Ну, а теперь его уже никогда не будет.

— У тебя усталый вид. И лицо бледное, — сказал Говинд.

— Не мудрено.

— Уезжай куда-нибудь. Ведь ничто тебя здесь не удерживает…

— А суд?

— Процесс начнется не раньше, чем через месяц. А сейчас поезжай…

Куда? Где я найду успокоение? Нигде. Нигде, пока у меня есть душа. Душа, которая порождает и спокойствие, и беспокойство, душа, которой мы обязаны и ощущением реальности, и сном, и пробуждением. Без души — нет ничего. Есть только смерть.

Он мягко сказал:

— За меня не бойся. Только один человек свидетельствовал против меня, зато многие подтвердили мою невиновность. В тот вечер в деревне было немало моих товарищей… На суде они повторят свои показания…

Но чего стоят показания сообщников? Виновник-то все же есть, не может не быть, и его надо искать среди членов этой сплоченной группы. Нельзя отрицать очевидное.

Я молчала. Говинд тихо сказал:

— Но даже если… пренебрегут их показаниями, твои им не опровергнуть.