Ярость в сердце

— Но ведь есть еще и Хики. Кому больше поверят в суде?

Он опустил голову, и мы оба задумались. Я невольно потянулась к нему, но тут же вспомнила про решетку. К тому же у каждого из нас за спиной стоял надзиратель. Говинд отрывисто спросил:

— Что думают люди?

Я хотела было ответить: «Не знаю», но когда он уточнил вопрос: «Верят ли они англичанину?», то поняла, что все-таки знаю; недаром я общалась с людьми, читала, что они пишут, слушала, что они говорят, и наблюдала за выражением их лиц. Все это выработало во мне понимание происходящего. Я даже сама не догадывалась, что способна уверенно судить обо всем.

— Мнения разделились, — ответила я.

Он снова склонил голову, не спрашивая, разделились они на равные или неравные части. Как будто он и сам все знал.

Время свидания истекло. Надзиратель забренчал ключами, выбирая тот, который ему нужен. Через минуту он снова отопрет дверь и выведет через нее Говинда. Вернется он уже один…

Но я еще не могла уйти. Мне необходимо было кое-что выяснить. Я спросила:

— Хики говорит, что я ошибаюсь. Он уверен, что видел, как ты кинул нож. И клянется, что говорит правду, но ведь я тебя держала.

Говинд мягко сказал:

— Ну, конечно. Ты же крепко обхватила меня обеими руками.

Я вышла за ворота тюрьмы, где меня ждал Ричард. Он сидел в машине, положив руки крест-накрест на рулевое колесо. Складной верх был откинут, и солнечные лучи струились по его рукам, по мягким, как шелк, золотистым прядям, которые темнели у корней. Но загар начал сходить, его руки стали уже бледно-коричневыми, кожа посветлела.

— Ты слишком быстро потерял загар.

— И ты — тоже, — возразил он, взглянув на меня. — Но тут уж ничего не поделаешь.

— Руки у тебя были гораздо бледнее, когда ты приехал. Теперь они никогда уже…

Никогда. Какое емкое слово! Едва его произнесешь, как сразу чувствуешь его силу. Даже если говоришь о пустяках. А если говоришь о любви, то сердце разрывается на части.

— Никогда уже?..

— Никогда уже_не будут прежнего цвета, — докончила я, встрепенувшись.

— А я и не хочу этого.

Мы замолчали. Только шумел мотор и шелестели шины по лужам. Прошлой ночью опять шел дождь. Воздух был свеж, прозрачен, и, преломляясь в нем, солнечный свет сверкал ярким серебром. Из-под колес, переливаясь всеми цветами радуги, летели тучи брызг. Плечи мои приятно обогревало солнце, волосы ласково трепал ветер, а в лицо летели холодные бодрящие капли.

— Хороший денек, — сказала я.

— Слишком хороший, — отозвался Ричард.

Я знала, о чем он думает, так же, как он знал — о чем думаю я. Такой день. жаль проводить в тюрьме. Такой день жаль омрачать грустными мыслями.

Скоро мы приехали домой. Дом Ричарда стал и моим домом. Жизнь упростилась.

Мы вошли внутрь. В комнатах было прохладно и приятно пахло; воздух был напоен ароматом травяных штор и доносившимся из сада запахом влажной земли.

Я села, Ричард расположился рядом.

— Когда все это кончится, — сказал он, — мы возьмем отпуск. Ты хотела бы?

— Но у нас уже был отпуск.

— А будет еще один. — Он обхватил мою голову руками. — У тебя на лице темные тени, их надо согнать. Чтобы они не портили твое лицо.

— Они и так скоро исчезнут. Когда все это кончится.

Когда все это кончится, и истина восторжествует. Истина, которую я знаю, но которую я должна таскать, как жалкое чучело, по судам, чтобы всякий, кто пожелает, мог над ней издеваться. Но ведь есть еще один человек, опровергающий мою истину и предлагающий взамен свою собственную. Он клянется, что это в самом деле его истина, его, только его, и ничья больше. Стало быть, истину можно разделить на части? Каждый из нас, держась за свою часть, воображает, будто обладает всей истиной. Должно быть, истина одна, только смотрим мы на нее с разных сторон? Но этого не может быть, не может быть!

— Не понимаю Хики, — сказала я наконец. — Он ведет себя как одержимый.

— Это была безумная ночь, — тихо проговорил Ричард. — Люди не только не знали, что делают другие, но даже не отдавали себе отчета в собственных поступках.

— Но он утверждает, что прав. Как это возможно?

— Школа была для него дороже жизни.

Но я никак не могла успокоиться.

— Я держала его обеими руками. Сама не знаю, почему, но я держала его обеими руками и не отпускала. Веришь ли ты мне? Или думаешь, что я лгу?

— Нет, милая, нет, я не думаю, что ты способна лгать.

Разгоняя предгрозовую духоту, опять полил дождь, но не такой, какие бывают во время муссонов, когда небеса вдруг разверзаются, словно ворота шлюзов, а тихий и равномерный.

Я первая нарушила молчание, спросив:

— А Хики ты веришь? — И не успел еще он ответить, добавила: — Ты веришь ему, веришь этому англичанину больше, чем мне?

Это были не мои слова, а слова Говинда, и даже голос мой переменился, когда я их произносила.

Мне вдруг стало так больно, словно я нанесла самой себе рану. Охваченная страхом, я увидела, как кровь медленно отхлынула от его лица; тут мои чувства прорвались, я протянула к нему руки, ничего не видя перед собой, ибо глаза мне застилали слезы.

— Я не то хотела сказать… Это не мои слова… Милый, ты не должен думать…