Ясные дали

— Басню Крылова «Осел и соловей», монолог Петра из пьесы Островского «Лес», «Стихи о советском паспорте» Маяковского.

— Маяковского мы слышали. Читай Байрона, — раздраженно приказал Столяров, точно хлестнул меня.

Я в замешательстве поглядел на Михаила Михайловича, как бы спрашивая его: «Что же это такое?», потом перевел взгляд на Столярова; рука его по-прежнему прикрывала верхнюю часть лица — какая зловещая поза! — но сквозь пальцы я видел горячий блеск его черных глаз.

— Я не готовил Байрона.

— Все равно читай, — настойчиво повторил Столяров.

Я сразу догадался, что не пришелся ему по душе, и он задался целью срезать меня. Я смотрел на его бритую голову, на его, казалось мне, намеренно загадочную и неудобную позу, и возмущение, близкое к ненависти, заставило сжать зубы — я уже закусил удила. Я приготовился к худшему исходу экзамена и, не заботясь уже о впечатлении, которое произведу, пристально глядя на Столярова, прочитал с мстительным чувством:

Когда погиб шестой властитель Рима,
Он рану сам себе нанес мечом.
Хотел он избежать позорной казни,
Суда сенаторов — рабов своих недавних;
Из жалости к нему какой-то воин
Пытался кровь плащом остановить,
Но, отстранив его, сверкнувши взором,
Промолвил император, умирая:
«Уж поздно; это ль значит верность?»

— Еще что вам прочитать? — спросил я Столярова с вызовом. — Могу прочитать отрывок из «Фауста» Гете, новеллу из Декамерона о том, как маркиза Монферратская обедом, приготовленным из кур, и несколькими милыми словами подавляет безумную к ней страсть французского короля. — Я хотел ему доказать, что читал книги.

Столяров отнял, наконец, руку от лица и улыбнулся как-то странно, лукаво, не разжимая губ; улыбка сразу сломала строгие черты, вместо глаз образовались щелочки, точно лезвия бритвы. Он с торжеством повернулся к Михаилу Михайловичу, довольный. Я с изумлением узнал его: перед моими глазами возник человек в плаще, с пламенным взглядом и четкими движениями, весь — воля, бесстрашие и ожесточенное вдохновение — генерал Домбровский из фильма «Парижская Коммуна».

— А как ты Есенина читаешь? — спросил Столяров.

— И Есенина я не готовил. Но если вы хотите…

Колкие мурашки защекотали спину; незнакомое состояние дрожи испытывал я, произнося заключительные строки стихов:

Но и тогда,
Когда на всей планете
Пройдет вражда племен,
Исчезнет ложь и грусть, —
Я буду воспевать
Всем существом в поэте
Шестую часть земли
С названьем кратким «Русь».

Потом меня, как и Нину Сокол, заставили кричать.

— Ты ведь волжанин, — сказал Михаил Михайлович, — вот и представь, что ты вышел на берег, хочешь переехать на ту сторону, а лодки нет, перевозчик на другом берегу. Покричи-ка ему, чтоб пригнал лодку…

Чуть запрокинув голову, я напрягся весь и сильно крикнул. Но вместо крика вырвался какой-то жалкий писк — горло точно захлопнуло клапаном.

— Тебя же не слышно, — усмехнулся Михаил Михайлович. — Кричи еще.

Я напрягся еще сильнее, но крик опять застрял где-то в груди. Я растерялся.

— Давай-ка подышим. Вот так… — Михаил Михайлович начал вдыхать и вольготно, с удовольствием выдыхать, а я — вслед за ним. И опять мне стало вроде бы легче, свободнее, клапан в горле открылся, и я закричал:

— Тюли-ин! Леша-ай! Давай лодку-у-у!

На столе звякнул о графин стакан.

— Почему Тюлин? — спросил Михаил Михайлович.

— Так кричат перевозчику в рассказе Короленко «Река играет». Тюли-ин!

— Довольно, — остановил меня Столяров и наклонился к Михаилу Михайловичу.

Режиссер Порогов вылез из-за стола, подойдя, потрогал мои волосы и спросил:

— Верхом на лошади ездить умеешь?

— Умею, только без седла.

Чуть запрокинув голову, Порогов с минуту зорко вглядывался в меня из-под очков; садясь на место, кивнул Столярову, и тот кратко сказал мне:

— Все. Иди. Ты принят в школу.

После света ламп коридор показался мне тусклым, лица людей расплывались, я чувствовал сильную усталость во всем теле, лоб был мокрый; на расспросы ребят отвечать не хотелось. В углу одиноко сидела Нина Сокол, сжавшаяся, обеспокоенная. Мне захотелось обрадовать ее:

— Вас приняли, Нина.

Она поспешно встала, недоверчивая и встревоженная:

— Откуда вы знаете?

— Я был там, когда вы сдавали экзамен. Михаил Михайлович сказал: принять.

— Спасибо, — прошептала Нина, просветлев, и застыла, как бы чутко прислушиваясь к чему-то. Потом тихонечко коснулась меня рукой: — А вас?

— Меня тоже приняли, — произнес я не без гордости.

Девушка с тоненькой талией, Ирина Тайнинская, проходя по залу, задержалась возле нас. Вся ее гибкая фигурка, ловко и изящно поставленная на высокие каблучки, выражала изумление.