Ясные дали

Леонтий расправил широченную грудь, одно плечо вверх, другое вниз — таким, видимо, представлялся ему Маяковский, — и в комнату ворвался целый поток басовых звуков:

Я волком бы
                    выгрыз
                                бюрократизм.
К мандатам
                  почтения нету.

Я не думал, что есть голоса такой силы. Еще необработанный, не отшлифованный, он властвовал и гремел, вызывая дребезжанье стекол в окнах. Хорошо, с чувством злорадства и торжества он прошептал:

С каким наслажденьем
                                   жандармской кастой
я был бы
              исхлестан и распят
за то…

И гордо, во всю мощь:

Что в руках у меня
                             молоткастый,
серпастый
                советский паспорт.

Потом, читая басню, Леонтий произнес просто и вкрадчиво:

Мартышка, в зеркале увидя образ свой,
Тихохонько Медведя толк ногой…

Члены комиссии засмеялись: было забавно видеть, как этот верзила, воображая себя обезьяной, длинной ногой лягнул воздух, думая, что толкнул медведя. Леонтий как будто освоился с обстановкой. Передохнув, он стал расхаживать по комнате в роли страдающего Отелло, читал, быть может, не профессионально с точки зрения актерского мастерства, но сильно, искренне, нефальшиво.

Затем по просьбе членов комиссии Широков показал, как он работает в лесу, на делянке: подошел к воображаемой сосне, закинув голову, поглядел на ее вершину, постучал по стволу, опустился на одно колено, подтянул и расправил возле себя провод, включил пилу и, напрягаясь, подвел ее к стволу; потом сделал знак помощникам, встал и, как бы следя за падением сосны, стал пригибаться, пока она не рухнула наземь. Леонтий распрямился, свесив руки и вопросительно глядя на комиссию.

Затем в полуприкрытую дверь вырвались протяжные густые» звуки — Леонтий басисто и широко запел: «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…».

Песню прервал тот же резкий голос:

— Все. Можешь идти.

Леонтий не уходил.

— А вы примете меня? — спросил он настойчиво и в то же время мягко, с внутренней дрожью. — Я должен знать. Скажите мне сейчас.

Наступила пауза — очевидно, в комиссии совещались.

— Примем, иди себе. — Это сказал, должно быть, Бархатов.

Широков вышел из комнаты распаренный, не остывший от возбуждения, легонько расшвырял толпившихся у двери людей, остановился у окна и стал жадно курить. На вопросы ребят он не отвечал, даже не пошевельнулся, точно оглох.

Я страшился, как бы меня не вызвали вслед за Широковым — я многое потеряю в сравнении с ним; выгодней, думал я, предстать перед комиссией после выступления какой-нибудь девушки — ярче контраст. Но так уж, видно, в жизни заведено: желаешь одного, а получишь как раз другое — следующим позвали именно меня.

Как ни старался я держать себя в руках, как ни молил о спокойствии — не помогло. Никогда в жизни я так не трусил. Я со страхом ощутил, как кровь от головы, от лица хлынула вниз, к ногам, сделав их чугунно-тяжелыми, непослушными, вместо сердца будто молоток больно бил в грудь, голос сел. Дурак! Какие там права на роль в искусстве! Лишь бы не дрожать, как осиновый лист…

Меня втолкнули в комнату. Ослепленный светом ламп, я сделал несколько шагов вперед, споткнулся о ковер, чуть было не растянулся и, пробежав по инерции, уперся руками в стол. Кто-то коротко усмехнулся. Это меня окончательно сразило. Я стоял, никого не видя, точно пригвожденный, и чуть не плакал, раскаиваясь и ругая себя за то, что полез не в свое дело. Еще секунда, и я выбежал бы вон, чтобы никогда сюда не возвращаться.

В это время я услышал добродушный смешок.

— Ух ты, какой! Точно на эшафот поднялся, а не на экзамен пришел… И тебе не стыдно, молодой человек? Где же твое мужество! Погляди-ка, здесь все свои, и все тебе желают добра. А ты дрожишь — куда это годится… — Это говорил Михаил Михайлович Бархатов; он сидел за столом по-домашнему просто, в жилетке — пиджак и галстук висели сзади на спинке стула — и улыбнулся мне всем своим по-стариковски добрым, ласковым лицом. Он указал на стул с краю стола: — Сядь сюда. Садись и дыши… Вот так. — Михаил Михайлович втянул воздух через нос и шумно выдохнул, сложив губы рюмочкой. Я тоже вздохнул и выдохнул. — Еще, еще… Вот так и подыши немного, приди в себя, а мы послушаем пока другого…

Я благодарил его всей душой за это участие… Сколько прошло перед его глазами новичков, жаждущих артистической деятельности, сколько раз наблюдал он неуверенные их шаги — первые шаги в искусство — и видел лица, выражавшие внутренний страх и желание понравиться! И, должно быть, сознание того, что от него зависела судьба человека, его жизненный путь, делало старика внимательным, участливым. Он старался обласкать каждого, освободить скованные волнением чувства, которые бились в груди, подобно попавшей в сети птице: выпусти ее — и она взовьется, полетит!