Язычник [litres]

Один из немногих – Арнольд Арнольдович – не опустил рук и не запаниковал. Он не то чтобы не верил слухам – он от рождения имел чутье на правду и легенды, потому он и был Арнольдом Арнольдовичем, он знал, куда надо прийти, когда и что надо взять, а если можно было взять, то его мало интересовало, что там под ногами: твердь или зыбь. Через день после землетрясения он поднялся с колен: было врожденное свойство ваньки-встаньки у всех Арнольдов Сапуновых. Он съездил к районным властям, которые жили словно в боевом штабе: ходили по коридорам чеканным шагом, говорили военными голосами и ложились спать за полночь. Арнольд Арнольдович сунул по умеренной взятке в два властительских оттопыренных в обычной готовности кармана, цвет подкладок которых он давно знал, и завизировал обширный список своих утрат, списав под шумок все, что оставалось у него целое и что было потеряно еще задолго до землетрясения, и приписав еще массу имущества, которого у него никогда не было: уж он-то знал, что компенсации будут начислять не из воздуха. И он видел, как суетятся те, кто был у власти, как даже самые мелкие начальники, какая-нибудь крохотная местная глава по фамилии Смелова сразу после землетрясения оформляла вызов с материка сына, невестки, свахи и свата и всем четверым делала местную прописку задним числом, чтобы они получили компенсацию, как и пострадавшие от землетрясения.

Арнольд Арнольдович, визируя список, заодно вытребовал себе разрешение на владение одичавшим табунком лошадей – была это сущая мелочь в его хозяйстве, однако тоже прибыток. По возвращении он заставил подручных загнать уцелевшие два десятка лошадей и жеребят в пустующий склад. Приставил к табунку исполнительного Гришу-дурачка и велел подкармливать лошадей намокшими в складе крупами: тоже экономия. Арнольд Арнольдович знал, что придет день – и местный народ, лишившийся коров и свиней, запросит мяса, а уж тогда он сможет назначить цену.

Арнольд Арнольдович чутко следил за всеми течениями, но что-то все-таки утекало сквозь пальцы. Первыми привезли в поселок гуманитарную помощь японцы: сто коробок лапши и несколько тюков с одеялами. Арнольд Арнольдович не успел с лапшой: ее раздавали задаром, а раз задаром, то брали охотно. Арнольда Арнольдовича от самого явления – всевозможных бесплатных раздач и общественных дележей – всегда коробило. Он говорил при этом, что охотно понял бы, если бы накормили голодных, но ведь не было голодных. «Даром ничто не должно доставаться, – говаривал он, – дармовщина развращает народишко и к добру не приводит».

Лапшу он упустил, но одеяла окольными путями все-таки попали к нему. Он отвез их в уцелевший вещевой склад в райцентре все с той же рачительной мыслью: со временем раскупят.

А еще через две недели на рейде в заливе бросил якоря морской тяжеловоз, стали отгружать стройматериалы. И никто уже не удивлялся (было это в порядке вещей и, видимо, вполне законно), что разгрузкой руководил Арнольд Арнольдович. Подходили грузовики, работали грузчики, Арнольд Арнольдович прохаживался по пирсу, заложив руки за спину, и, если требовалось, сухо отдавал команды. Половина грузов отвозилась прямиком в один из его складов, меньше других пострадавший, остальное везли к военным.

Но гуманитарные домики тоже проплыли мимо его рук, хотя он несколько раз на мотоботе ездил на сухогруз, звонил нужным людям в район и на Сахалин.

Несколько десятков железобетонных домиков, похожих на маленькие вагончики (в таких северные буровики живут вахтовым методом), рядками выставили на пустыре за поселком. Люди семьями приходили смотреть сырые жилища о двух комнатках, с печуркой-плиткой и совершенной невидалью для поселка – санузлом. Пользоваться им, впрочем, было бы нельзя: канализацию к домикам подводить никто не собирался. Люди с сомнением заходили внутрь, заглядывали в углы, в печурку, в унитаз и уходили. Над одной трубой все-таки задергался дымок, но, поплясав день-другой, свернулся в печную утробу. Веяло от этих домиков сумрачным лагерным духом, было в их казенной штамповке предрешенное: въедешь сюда – навечно. Да еще прошел слушок, что переселившимся будет отказано в денежной компенсации. Так что люди, дома которых развалились или держались на честном слове, ютились как могли: в сараях, в каморках, у сердобольных, более везучих соседей, в фанерных времянках, а то и возвращались в шаткие жилища и по ночам засыпали одетыми, разглядывая в щели звезды, прислушиваясь, не ударит ли земля в очередной раз. А кто-то уже начал латать свою халабуду: затыкал щели тряпками, подпирал стены столбами, выкладывал рухнувшую печку. Через пару недель почти во всех гуманитарных домиках были разбиты или разобраны унитазы и раковины, отодран пластик, выставлены стекла, мальчишки играли здесь в войнушку и минировали комнаты.

Арнольд Арнольдович походил по домикам, посмотрел на разгром, посетовал:

– Варвары! Разве можно варваров к добру подпускать?! – Он-то нашел бы применение домикам. Но потом плюнул: оторванный кусок, а у него не было времени горевать попусту.