Язычник [litres]

Через несколько часов начинал вращаться новый день, и Бессонов, опьяневший от недосыпания, несся на дневной карусели, видя только веселое мельтешение вокруг себя. Но, несмотря на опустошенность, на причумленность, был он весел, громогласен и деятелен. Знал, что держат в душе на него рыбаки, и оттого еще больше духарился.

– Ну что, вперед – море зовет! – беззлобно орал он. И весь день сыпал шутками, несмешными и грубоватыми, он словно забивал ими бреши в те саркастические недомолвки, в которые могло хлынуть чужое зубоскальство. Рыбаки шли к кунгасу, несли двигатель, весла и себя, тяжелых, упакованных в костюмы, и перед ними расстилались тот же берег, тот же лес справа и океан слева. И Бессонов спиной чувствовал взгляды товарищей… А что было в их взглядах? Он же знал, что там было. Не зависть, конечно, а ошарашенность, недоумение: мол, совсем бугор сдурел. А что он мог поделать? Уже ничего. И тогда он поворачивался к ним и говорил:

– Жора! Покрась усы в зеленый цвет.

– Зачем? – терпеливо подыгрывал Жора.

– Для маскировки.

Но притворство тут же валилось в некий колодец, и он без жалости забывал, что говорил и что делал. И неутомимо, ежеминутно происходило с ним одно: он подспудно чувствовал, видел ее, видел недоумение и упрек людей вокруг, упрек всего мира – и с вызовом плевал на этот упрек…

Случилось, охватило его такое безрассудство, что на третий или четвертый день он сказался больным и отправил рыбаков в море, чтобы остаться наедине с Татьяной… Он лежал на койке, широко раскинувшись, она, влажная, размякшая, лежала у него на груди, а он бессвязно думал, зачем же на белый свет рождаются такие существа, как она, будто природа озабочена вовсе не тем, чтобы утучнять и возвеличивать жизнь, а чтобы маять и дурачить людей. И он с удивлением слушал, как горячо говорила она ему:

– Ах, Семён… если бы ты знал, как мне хочется иной раз такого…

– Чего же такого?

– Не знаю… – Она тихо смеялась, ткнувшись ему в шею. – Хочется, чтобы мужики из-за меня подрались. Да, чтобы из-за меня набили друг другу морды… Да я бы тогда… Я бы!

– Ну что бы ты тогда?

– …Но ведь такое оно и есть, настоящее бабье счастье. А ты ду-умал… Ты думал, что бабе теплый угол нужен и мужик кондовый с толстой рожей?.. Как бы не так. Бабе нужно, чтобы вы друг друга кулаками… да в кровь!

– Ты крови хочешь? – без смеха, но и без серьезности говорил он. – Да ты просто потаскуха кровожадная.

Она терлась лицом о его шею.

– Потаскуха, Семён, потаскуха… Что хочешь про меня говори, что хочешь делай, тебе все можно…

– Ну-ну, – бормотал Бессонов, – вот возьму и пущу тебе кровь. – Он опять улыбался. – А если не тебе, то мы друг другу глотки порежем… – И он сделался как-то не по-хорошему весел. – А ведь и порежем… Это точно, я знаю. Есть предел, когда рвется последняя ниточка…

– Не говори так…

– Вся жизнь на ниточках и подвязочках держится и все время где-то рвется…

– Не говори так!

К вечеру, словно вторя его мыслям, Жора, улучив момент, когда не было никого поблизости, стал приговаривать, без упрека, а, скорее, с сожалением и досадой, в которых была и надежда, и навязчивое понимание, требующее взаимности:

– Семён… я не судья… но не дело… Ты знаешь…

Бессонов, насупившись, молчал. Замолчал и Жора: было все ясно и без объяснений.

Вечером они связались с конторой. И неожиданно на связь вышел сам Арнольд Арнольдович Сапунов. Голос его был настойчив и властен, и голосом дорисовывалась вся крепкая фигура хозяина лова: с его тяжелыми, но короткими руками, плечами, спиной и грудью, пузцом, составляющими вместе один непробиваемый монолит. С таким сложно было спорить сразу, с ходу. Чтобы с таким спорить, нужно собраться с духом, с мыслями, с силами.

– Ты позавчера сообщал: у тебя есть триста пятьдесят центнеров, – жестко, наполняясь металлической стружкой помех, хрипела рация, и могло показаться на секунду, что говоривший и сам из железа, что из самого него во все стороны торчат колючие заусенцы.

– Есть триста пятьдесят, – согласился Бессонов. – И больше должно быть: не знаю точно, сколько на Тятинском неводе.

– Хорошо, – весомо хрипел Арнольд Арнольдович. – Завтра придет пароход, СРТМ «Равный», скинь ему триста пятьдесят.

– Скину. А почему триста пятьдесят? Пусть берет, сколько наскребем.

– Надо триста пятьдесят. – Арнольд Арнольдович умолк ненадолго и опять заскрежетал заусенцами: – Скинешь без оформления, без документов, как есть.

– Что значит «без документов»? – не понял Бессонов.

– А чего тебе значить? – в свою очередь, с грозным недоумением рявкнул Арнольд Арнольдович. – Без документов – значит, без документов, как есть. Без бумажек. У нас с «Равным» вопрос по этой рыбе решенный…

– Хорошо, посмотрим, – вымолвил Бессонов.

– А тебе чего смотреть-глядеть? – Стало слышно хрипучее дыхание: видимо, Арнольд Арнольдович совсем близко к губам придвинул микрофон. – Я же тебе не говорю смотреть-глядеть. Я тебе говорю: сдай хвосты без бумажек, и ты должен сдать. Давай бывай, конец связи.

Рация замолчала.