Язычник [litres]

Через некоторое время громила шевельнулся, чуть привстал, Денис Григорьевич опять приподнял опустившийся было пистолет и теперь только сообразил, что тот не заряжен: обе обоймы лежали в кармане. Он отпустил рукоятку рулевого пера, осторожно полез в карман. Шлюпку стало плавно поворачивать, ветром подуло в правую щеку. Но Денис Григорьевич уже вытянул обойму, вставил ее в магазин, передернул затвор и вновь выровнял шлюпку. И в какой-то последний миг – да, только в последний миг – он почувствовал: что-то изменилось в обстановке, в ровном движении шлюпки – то ли ее скачки разом участились и стали особенно твердыми, то ли дунуло сильно в спину, то ли произошло что-то другое, пока неуловимое. Воропаев тоже почувствовал это. Денис Григорьевич увидел, что он вдруг встал чуть ли не в рост и посмотрел себе за спину, туда, куда летела шлюпка. И в ту же секунду все исчезло из взора: на полном ходу шлюпка налетела дюралевой скулой на нечто твердое, и ее кинуло вверх и вправо. Денис Григорьевич, падая навстречу днищу, ударился плашмя, всем телом, о пайолы, растянулся между кожухом двигателя и бортом, и в следующую секунду в лицо ему хлынула вода. Шлюпку, перемахнувшую через камни, заливало в пролом. Денис Григорьевич запыхтел, завозился, принимая на грудь и в лицо холодный соленый поток, кое-как поднялся, держась за вздыбившийся борт, стал лихорадочно искать глазами мешок с вещами. Шлюпка левым бортом и носом ушла в воду, но, погрузившись, выровнялась, повисла на какое-то время вровень с волнами, которые стали перехлестывать через нее, по пояс омывая Дениса Григорьевича, – шлюпка еще держалась воздухом в большом кожухе с двигателем, размещенным посередине. Брезент в носу всплыл, стал растекаться в стороны и, подталкиваемый волнами, обвиваться вокруг Дениса Григорьевича, тот злобно пихал его ногой и рукой и все еще лихорадочно успевал пошарить вокруг: искал мешок. Воздух вырывался из-под кожуха, и шлюпку медленно утягивало на глубину. Денис Григорьевич отпустил борт, а потом и вовсе оттолкнулся от погрузившегося борта ногами и, в суматохе не чувствуя холода, забарахтался, пытаясь высунуться из воды повыше и отыскать что-нибудь плавающее: спасжилет или круг, которые непременно должны были болтаться в шлюпке, а главное – мешок. Но ничего не находил в темноте, и тогда он как-то разом понял, будто пришло ему прозрение, что, видимо, он не сумеет выплыть, ведь сколько было до берега: полмили, миля? Это было уже не для него, не для его пузца, не для его годков, не для его характера. Но он все равно поплыл, захлебываясь хлеставшими через голову волнами. Осилив сотню саженок, выбился из сил, тогда, набрав побольше воздуха в грудь, кое-как стянул с себя бушлат, попробовал успокоиться, плыть размереннее, но волны все равно захлестывали с затылка, подтапливали лицо, и он еле успевал перехватывать дыхание. Потом стянул и китель, а через некоторое время, упирая правым носком в пятку, сумел содрать левый башмак, так и плыл в одном башмаке, захлебываясь, задыхаясь и, кажется, уже умирая, уже находясь на той последней дорожке, которая, бывало, жутью являлась в его воображении. Но вот теперь-то не было жути, и тогда он замирал, думая, что наконец-то пришла пора вдохнуть полной грудью, но не вдыхал, потому что уже не командовал собой, а дыхание само приноравливалось к хлеставшим волнам, сипело, хрипело, кашляло, ухитряясь выхватить порцию кислорода, и он опять греб, то саженками, то брассовыми, тяжкими и коротенькими, махами, а то и по-собачьи, одолевая смертельно тяжелую, как ртуть, но и бешеную, неподдающуюся черную воду. Чернота захлестывала с головой, и только в размытом кружке вверху, когда на секунду отливала чернота от глаз, он успевал заметить звезды и ровный огромный конус, заливавший черноту неба еще большей, совсем уже непроницаемой чернотой.