«Язык наш свободен»

И все же: язык — самый достоверный портрет человеческого сознания. Не больше, но и не меньше. Пушкин когда-то припечатал демос: «Они любить умеют только мертвых». Когда совсем не останется на свете русских, американцев с англичанами и других, уцелевшие (если такие окажутся) смогут в полной мере оценить, какие это были интересные, своеобычные, жестокие и, по-своему, прекрасные миры.

Владислав Отрошенко

1-2-3. В моих взглядах на язык нет ничего оригинального. Ничего такого, что могло бы принести пользу компетентной дискуссии. Они сводятся к тому, что язык — автономная и неисследимая сущность, обладающая способностью к самоорганизации. Из этого воззрения проистекает мое отношение к различным частностям, например, к жизни английского, русского, чулымско-тюркского и всех других языков. Все они, на мой взгляд, аватары языка как такового — особой системы, ставящей пределы человеческому сознанию, а возможно, и миру в целом. За пределами — неизвестно что. Ничего; бессмысленность; без-мысленность; Бог; или радость чистого зрения мира, какую испытывает, скажем, чань-буддийский монах, овладевший методами недискурсивного мышления и достигший вневербального восприятия действительности.

Что же касается еще более частных частностей — возможного перехода определенного (русского) языка с кириллицы на латиницу, то я, исходя из очерченного представления, не вижу здесь ни беды, ни угрозы, ни признаков потрясающего события. Язык — в отличие от говорящих и пишущих на нем — может все. Он даже может жить после смерти (как тот бурятский лама Итигилов). То есть быть с точки зрения науки мертвым и одновременно жить — например, жизнью языка религиозной практики и духовной литературы, как коптский, латинский или классический тибетский. А может взять и воскреснуть из мертвых, как это сделал в конце XVIII века древнееврейский, превратившись в живой (разговорный) — иврит.

Меня не интересует, по большому счету, воля языка, то есть весь комплекс его свободных решений, включая сюда и его решения относительно обличий в те или иные письменные знаки. Бессмысленно сопровождать своими эмоциями (негодованием, обеспокоенностью, радостью, удрученностью и т. д.) его желание жить, умереть, переродиться, переодеться. Это неоспоримое право языка и одновременно сфера его ответственности. Все, что делает сам язык, меня не касается. Я ничего не собираюсь предпринимать, если вдруг станет ясно, что он умирает — переходит в разряд мертвых (хотя и трудно представить, что существуют чудесным образом такие носители языка, которым это может стать ясно). Я также не стукну пальцем о палец, если замечу, что язык неуклонно и без всяких насильственных действий со стороны (таких, например, как постановления чиновников и проч.) обрастает телом латиницы. Latiniza tak latiniza. V dobryj put’. Vot tol’ko by bukvu «ы» prichvatit’. Ne stol’ko dlja dela, skol’ko na pamjat’ o proshlom voploshchenii jazyka.

Одним словом, я не могу определить, к мнению какого из четырех уважаемых авторов, чьи статьи упомянуты в вопросах, я бы мог присоединиться. Я не вижу, чему возражать, что поддерживать и с чем соглашаться. Все нормально. Авторы пишут. Язык говорит. С ними… Без них… В них… Их посредством…

Если же с языком происходит что-то болезненное (я этого не исключаю), то надо сказать ему прямо. Пусть выкручивается сам. С большим количеством слов или с маленьким; со старыми словами или с новыми; с огромным количеством заимствований или с умеренным; под влиянием писателей или без влияния; на латинице или на кириллице. А не выкрутится — так и шут с ним.

Пустить все на самотек. Такова моя позиция по всем трем вопросам.

Олег Павлов