«Язык наш свободен»

Что касается латиницы, то пользование ею или английским языком совсем не означает отказа от кириллицы и родного языка — двуязычие не раз практиковалось разными народами, и издали непохоже, чтобы пошло им во вред. Конечно, современников коробило от всех этих «петиметров» (так, кажется, звали русских стиляг середины XVIII века) с их помесью «французского с нижегородским», как сегодня «колбасит» от легионов «юзеров» с их подростковым коверканием языка на сетевых чатах, но все это — возрастные болезни испытания культуры на прочность. Почему бы не пожалеть в подобных случаях древних римлян и греков или французов с англичанами? Кириллица не может исчезнуть прежде, чем исчезнет Россия, а, на мой взгляд, ничто на это не указывает — и сегодня больше, чем прежде. Несмотря на все гримасы советского и постсоветского периодов, я никогда не сомневался, что у России — а соответственно, у ее языка и культуры — есть будущее.

Читать я, конечно, предпочту статьи Эпштейна — как образцы талантливой филологии и интеллектуального фэнтези, — но по существу спора мне ближе позиция его оппонентов, фиксирующих внимание на процессах лингвистического «пищеварения». Примерно как в еврейском анекдоте: умер-шмумер, лишь бы был здоров.

2) Жалобы на порчу языка — признак слабоумия?

Я бы согласился с этим, только если бы любители «давить на газ» согласились оставить языку и «тормоза» — в первую очередь орфографию. Достаточно отменить орфографию и ноты, повсеместно перейти на фонетическую запись и горловое пение — и от страны вскоре не останется камня на камне. Ровно по той же причине немецкие пивовары и французские виноделы являются опорами национальной идентичности и гарантами существования соответствующих государств.

С другой стороны, отчего происходят всяческие социальные катаклизмы и даже войны? Причины, конечно, глубже, но поводом часто служит то, что господствующий язык завирается окончательно (у Маяковского — про улицу, что корчится «безъязыкая», и «револьверный лай»; самодельный язык Платонова; слух Зощенки; черные рэперы; наш мат; какой-то нервный фашистюга 1930-х годов — о том, что слова бессильны, и теперь остается только стрелять). Состояние языка предсказывает общественные потрясения лучше, чем кошки землетрясения, — не за дни, а за годы и даже десятилетия. Естественно, и в относительное, всегда боевое равновесие язык приходит не меньше. Если относиться к языку как к полю незатухающей духовной битвы, то многое становится на свои места. Тогда понятен и тезис Елистратова о нарушенном балансе языков культуры-идеологии-коммерции (я бы предпочел здесь слово «паритет») — а отсюда вытекает и ответ на третий вопрос анкеты.

3) Так может ли литератор повлиять на состояние языка?

Не может — обязан, хотя бы в пределах своих личных языка и речи. Ведь не унесет же он с собой в могилу это средство коммуникации и оформления мысли? Мне чужд культ языка, как у Бродского и многих других, хотя «ответственность перед языком» — уже «тепло». Не хочется превращаться в смешных, по Пушкину, старичков прошлого века, «шутивших тонко и умно», и близка мысль Чехова о языковом перфекционизме как стилистически старческой черте, признаке окостенения. Умный консерватизм должен сознавать свои ограничения и понимать пределы — геронтократию мы уже проходили. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что все, на что способен писатель, это держать на весу, в рабочем состоянии, мысль и любить плоть слова. Помешать выполнению этой вообще-то нелегкой задачи могут только лень, эгоцентризм и сервилизм литературного сообщества, то есть каждого из нас. Еще меньше, однако, хочется становиться в позу моралиста — нечто похожее происходило во все времена. Поэтому закончу парой иллюстраций.

В одном сетевом издании мне как-то сказали: «„Лапидарность“ — откуда вы такое слово взяли? Что это значит?». Этажом выше я трудился тогда литредактором в одном рекламном буклете, выдававшем себя за художественный журнал. Авторы, выдававшие себя за журналистов, привозили с западноевропейских ярмарок отчеты об изделиях и продукции, достойной наших нуворишей (и где, кроме толстого литературного журнала, можно употребить еще такое слово без кавычек и извинений перед коллегами и читателями?). Это был какой-то сюрреализм: вроде все слова русские, и я даже понимал примерно, о чем идет в статьях речь, но все согласования слов были нарушены, все суставы фраз вывихнуты — то был чистый бред сивой кобылы, что-то похожее мог в подпитии произносить только мой первый тесть, обкомовский работник (впрочем, что далеко ходить — Черномырдина еще все помнят). Вот тогда я понял, что не столько смерть караулит за плечом в любую минуту, сколько врожденным сумасшествием чревата всякая фраза. Более того — что это заразно. Продолжать не буду. Оттого: да здравствует великий и могучий русский КЫЗЯ!