«Язык наш свободен»

Кругом живая свободная речь. Люди в состоянии передать свободно свои чувства, мысли, стало быть, и литература в состоянии их передать, выразить, а со всей полнотой или фальшиво — это не вопрос бедности или богатства языка, а вопрос, по-моему, человеческий. Вопрос понимания — человеческий. Разобщения — человеческий. Структура языка в литературе отражает мышление автора — и это опять же человеческий документ. Оставаясь людьми, мы понимаем, что сказали Сервантес и Шекспир, Достоевский и Толстой, но в той же мере — сказанное в Евангелии, хоть в нем новых слов не прибавляется тысячу лет. Но сегодня прежде всего искусство бесчеловечно: мы ведь и не можем назвать его «христианским», да хотя бы «гуманистическим» — этот свой «период» оно, так сказать, миновало. Оно разрушительно, беспредметно, цинично, только и доказывая, что может обойтись без человека. Разрыв между искусством и человеком давно стал трагическим. Не буду эту мысль развивать, достаточно сказать, что в XX веке искусство стало тараном для самых бесчеловечных утопий, сметало моральные нормы, провозглашало безбожие. Этот разрыв породил массовую культуру, она все собой в душах заполнила, она-то нуждается в человеке, кормится человеком, но лишает выбора и, по сути, свободы. Информационные технологии превратили ее господство в тотальное. Такой вот парадокс. Искусство — это и есть высшее проявление человеческой свободы, ее творческой сущности, но, распоряжаясь своей свободой не во благо человеку, оно лишается влияния, простора, смысла. Лишается читателя, зрителя, слушателя… Подразумевая, что искусство недоступно для понимания, теперь ему присваивают свойство: элитарное. То есть недоступное для большинства людей. Да, ценители искусства всегда были существами особого рода, хоть художником почему-то мог стать именно простой человек, во все века. Джотто… Пас овец. Андрей Платонов… Рабочий. Могли возвыситься, понять… Вот это самое главное слово — «понять»… Что оно, собственно, значит? Ведь понимание в искусстве — это не что иное, как сопереживание. Понимать — значит сострадать ближнему своему. И великие художники — поднимались до вершин этого сострадания, но и пробуждали его, обращаясь к людям.

Только силой душевной восприимчивости создается — и понимается, если так говорить, искусство. Эта душевная восприимчивость порождает в человеке художественное воображение, то есть способность видеть, вживаться и верить в образ, основой которого является душевное переживание. И я бы называл творчеством именно этот момент сопереживания, самый, тогда уж, духовный. Эти, духовные, голоса людей кажутся немыми, но это и есть язык, а какую и когда он форму обретает — представляется мне не более чем условностью. Этим голосом говорит с человеком природа, он диктуется совестью, обретает себя в слове Божием. Сохранить этот духовный язык — значит уберегать от порчи, но вот какой: от пошлости, лицемерия, бездушия. И русский язык спасался правдой. Правдой. Может быть, это утопия, недостижимый идеал. Только художник в таком случае обязан быть идеалистом, и ничего большего сделать не в силах.

Главный инструмент художника — это его душа, и поменять что-то в настройке этого инструмента, привести его к такой гармонии, чтобы слово было чудом и правдой, может только пережитое. Но есть опыт, который приближает к этому… Это опыт страдающей души. Страдания — это ведь не боль и, как тут выражаются, «чернуха». Это такая работа души, ее труд, жизнь. Скажем, любовь или радость — это работа души, и в них тоже поэтому заключается страдание. Если важным станет осознать происходящее с человеком. Если поймете, что литература нужна как правда. Но опять же не в вульгарном смысле, а в подлинном, когда в вашем взгляде на жизнь людей и свою собственную должна проявиться и вся ваша честность, искренность. Пишешь честно — значит, о том, что увидел и пережил, когда изображение выстрадано и появляется из души, а не бездушной фантазии.

Алексей Цветков

Не вполне понимаю, о каком языке ведет речь М. Эпштейн, сетуя на его нищету и упадок, потому что просто ослепительно очевидно, что не о русском. С тем же успехом можно утверждать, что нынешние бегемоты рано облетают и скудно плодоносят. Легко рассуждать тому, кому безразлично соответствие сказанного хоть какой-нибудь реальности.

Что же касается выдвинутого им проекта «Проективного словаря», то он вообще, на мой взгляд, за гранью здравого рассудка. Этот недуг лечится старинной книжкой Фердинанда де Соссюра, но его надо вовремя захватить, а тут уже метастазы.

Любой живой язык развивается по своим лингвистическим законам, которых не в состоянии победить никакие его любители и блюстители, равно как и злопыхатели, если таких можно себе вообразить. Впрочем, блюстители все-таки в состоянии нанести известный вред, но об этом немного ниже. Язык развивается морфологически, синтаксически и лексически, и я так понимаю, что мы в этой дискуссии ведем разговор почти исключительно о лексике. О других областях тоже поговорить интересно, но это больше по части профессионалов.