Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования

Укорененность языкового образа в языковой памяти, оперирующей конкретными выражениями и коммуникативными ситуациями, наглядно проявляется в тех случаях, когда мы имеем дело с языковым знаком, характер употребления которого нам хорошо знаком, но о «значении» которого, в онтологическом смысле, мы имеем в лучшем случае лишь смутное представление. В памяти любого говорящего хранится множество образных отпечатков языковых выражений, относящихся к предметам, визуальный облик которых этот говорящий субъект способен представить себе лишь с очень большой приблизительностью. Например, современный городской житель часто имеет очень неопределенное представление о том, как конкретно выглядят те или иные виды деревьев, трав, птиц. Это не препятствует ощущению того, что ему «знакомы» соответствующие слова и выражения: встретив их в тексте, наш говорящий «узнает» их и сам способен их употреблять таким образом, что они окажутся узнаваемыми для других говорящих. Я не был бы в состоянии узнать «осоку» или «можжевельник» как конкретные предметы; но, встретив в своем обращении с языком эти слова или, вернее, целые выражения типа ’заросли прибрежной осоки’, ’душистый можжевельник’, я узнаю их в качестве мне знакомых и известных. В моем представлении возникает некий образ — зрительно весьма неопределенный и, несомненно, лишь очень приблизительно соответствующий действительному облику этих растений, недостаточный для того, чтобы вызвать субъективное ощущение «узнавания». Аналогичная ситуация имеет место, когда мы имеем дело с повествованием, действие которого происходит в прошедшую эпоху либо в стране или местности, непосредственно нам не знакомой. Много ли современных говорящих по-русски способны отличить по виду «шарабан» от «ландо» или «бричку» от «пролетки»? Но, читая роман прошлого века, говорящий принимает их в составе подобающих им выражений, которые он узнает как «знакомые выражения»: ’допотопный шарабан’, ’щегольское ландо, покрытое сверкающим лаком’, ’правил сам, сидя на козлах новенькой пролетки’. «Узнанное» таким образом выражение оказывается включено — пусть в несколько туманном «иероглифическом» воплощении — в движение образов, возникающих в сознании в процессе восприятия данного высказывания и повествования в целом. Говорящий адекватно реагирует на языковое бытие предмета, даже если его онтологическое бытие остается ему почти или совсем неизвестным.

Итак, если нам неизвестен сам предмет, но известно его языковое употребление, мы с готовностью принимаем его в свой образный мир, включая в состав подходящих ситуаций, подсказываемых языковой памятью, — даже если сам этот предмет в составе такой ситуации видится не более чем смутным намеком. И напротив: если сам предмет нам известен и вполне понятен, но для его языкового воплощения почему-либо на находится выражения, которое мы способны были бы воспринять как «узнаваемое», то есть укорененное в нашем языковом опыте, — такая ситуация способна вызвать ощущение резкого образного сдвига. Онтологическое понимание ситуации в этом случае нисколько не помогает: сколько бы мы ни объясняли себе, как «на самом деле» нужно понимать смысл этого выражения, мы не можем избежать непосредственного образного ощущения странности, экстравагантности, гротескной искаженности.