Язык в языке. Художественный дискурс и основания лингвоэстетики

Еще одну попытку концептуализации «внутренней семиотики» предпринял ученик Г. Г. Шпета Н. И. Жинкин, выдвинув идею о кодовых переходах во внутренней речи. Жинкин предложил гипотезу о «языке внутренней речи». Употребляя парадоксальное, на первый взгляд самопротиворечивое, выражение «язык речи», он поясняет: существует область вербального сознания, где нет различия между языком и речью. Эта область принадлежит ментальному миру. Учитывая это, имеет смысл, утверждает Жинкин, говорить о каком-то данном языке, который является языком только данной речи, приспособленной к данной ситуации. В таком языке отсутствуют материальные признаки слов естественного языка, поэтому он характеризуется «непроизносимым кодом». «Здесь нет последовательности знаков, а есть изображения, которые могут образовывать или цепь, или какую-то группировку» [Жинкин 1998: 158]. Если формы естественного языка определены строгими правилами, то во внутренней речи правило составляется ad hoc, лишь на время, необходимое для мыслительной процедуры (Жинкин ведет речь о процессе мышления).

Собственно, Н. И. Жинкин описывает двунаправленный процесс человеческого мышления. Первый вектор этого процесса направлен от мыслящего субъекта к себе самому (случай автокоммуникации), второй – от мыслящего субъекта вовне к другому субъекту (коммуникация как таковая). Никакая коммуникация, по Жинкину, не осуществляется без автокоммуникации. Последняя – первична, именно она ведется на «языке внутренней речи», или просто «внутреннем языке».

В качестве особой разновидности «внутреннего языка» Жинкин выделяет язык художественного мышления. Такой язык характерен тем, что обладает в каждом случае индивидуальностью интонации (ритма). Он всегда интонационно, ритмически обработан и имеет свою особую «интонационную форму». Последняя возникает в творческом акте как непроизвольное (ритм всегда непроизволен) выражение внутренних отношений личности:

<…> интонационная форма является формой чувства, если понимать чувство как живое отношение субъекта к вещам, людям, событиям.

В поэтическом языке выражение, изобразительность, форма как таковая выполняют главенствующую функцию.

Построение выражения с расчетом на форму самого выражения создает «двойную речь» – это речь в речи <…> [Жинкин 1985: 78].

Так, согласно Жинкину, создается образная речь – на пересечении внутренних и внешних факторов.

Вопросом о том, существует ли личный язык (private language), задавался еще Л. Витгенштейн, сомневаясь, впрочем, в положительном ответе на него:

<…> можно также представить себе людей с монологической речью. Они сопровождали бы свои действия разговорами с самими собой. <…> Но мыслим ли такой язык, на котором человек мог бы для собственного употребления записывать или высказывать свои внутренние переживания – свои чувства, настроения и т. д.? <…> Слова такого языка должны относиться к тому, о чем может знать только говорящий, – к его непосредственным, личным впечатлениям. Так что другой человек не мог бы понять этого языка [Витгенштейн 1994: 170–171].

Как будто бы солидаризуясь с Витгенштейном, исследователь его творчества В. П. Руднев делает заключение:

Доказательство невозможности индивидуального языка – признак ориентации философии на лингвистику и семиотику [Руднев 2001: 155].

На первый взгляд, это утверждение неоспоримо. Однако на поверку оно оказывается не столь уж и убедительным. Ведь у Витгенштейна, представителя «философии обыденного языка», речь идет о прагматическом, обыденном употреблении языка. Действительно, в обыденной речи главным критерием понимания служит общность знаний, а критерием коммуникации – ясность мысли. Но другое дело – поэтическая речь и художественная коммуникация. Здесь прагматика не является ведущим измерением семиозиса, а необычность знаний и размытость мыслительного процесса, вместе с его многослойностью, являются конструктивными признаками.