Язык за зубами

В дальнем конце вагончика распахивается дверь. В холле появляется молодая мускулистая версия Чикатило. Бледнолицый, выбритый налысо, глаза даже не голубые, а цвета стрёмный-хаски. Не хватает только топора. Нет, ну судить по внешности, по телосложению, одежде – это вообще моветон. Может, он нежный, деликатный и играет на большой флейте. Чикатило требует оценки масштаба работ на месте. Сходить посмотреть. Берёт с собой напарника. Последнее, чего мне сейчас хочется, – это торговаться на могиле моих предков. Но здесь, на кладбище, решает Чикатило. Он смотрит, замеряет, обменивается парой звуков с напарником. Они делают удрученные лица и наконец называют цену. В этот момент звонит мой телефон – это сестра. Она спрашивает: Сколько. Сколько они запросили. Что? Нет, ну это очень дорого, мама Кати половину от этого заплатила. Чикатило хочет торговаться. Моя сестра хочет, чтобы я торговалась. А я не хочу торговаться. На таком, блин, не торгуются. Это вам не рынок. Нельзя же здесь так. Оказывается – очень даже можно.

Мы возвращаемся в вагончик. По дороге Чикатило втирает мне, что он уже сделал нам скидку, потому что у нас ветеран Великой Отечественной войны, и что если бы он следовал расценкам каталога, который в вагончике, это было бы ещё на треть дороже. Ради ветерана Великой Отечественной он готов включить в эту цену транспортировку гроба в церковь и потом на могилу, но это всё. И это только ради ветерана.

Они меня задолбали. Чикатило, сестра, Великая Отечественная. Выйдя из вагончика с Чикатило и его дружком, я говорю: Хватит мне здесь пудрить мозги. Сделайте мне уже нормальную цену, я подпишу смету и наконец уйду. Мы оба прекрасно понимаем, что вы цену завышаете, а я в ответ должна её занизить, давайте отнесёмся с уважением к нашим с вами умственным способностям и сразу перейдём к нормальной цене. Пан или пропал. Чикатило такого не ожидал. Начал было возмущаться. Играть скулами. Но возмущения надолго не хватило. Он запросил половину наличными, половину по контракту, по цене, которая немного ближе к той, которую заплатила та самая мама той самой Кати. Подписываю. Отчаливаю.

Чикатило меня догоняет. И как вы собираетесь со мной связаться? Я не понимаю. Вы ушли, даже контакт не взяли. В день похорон, когда будете подъезжать к кладбищу, вы должны меня набрать. Я подойду со своей бригадой. Он протягивает мне визитку. А у него и визитка есть? Я беру, благодарю. Белыми готическими буквами имя-фамилия-отчество на чёрном фоне. Номер. На обратной стороне – пусто.

* * *

Теперь церковь. Я останавливаюсь у подножия лестницы, ведущей к паперти, посреди разлегшейся стаи бездомных кошек и собак. Чувствуется, что к пожертвованиям они привыкли. Лысеющая дворняга приоткрывает глаз – на случай если я пришла с чем-нибудь съестным. Съестное не появляется. Глаз закрывается, морда кладётся обратно на лапу.

Я поднимаюсь по лестнице. Набрасываю на волосы шарф, скрещиваю его края, закидываю на плечи. Будем считать, что сойдёт. Открываю входную дверь из лакированного дерева. Внутри темно, пахнет лилиями и ладаном. Мне здесь нравится. Нравится, но я начеку. У меня всегда впечатление, что сейчас меня кто-нибудь отсюда выпрет. Может быть, из-за того самого раза в Сергиевом Посаде, когда мне было пятнадцать лет. Был август, и на мне была юбка. Ко мне приблизился чёрный треугольник с белым кругом наверху. Бледное лицо пожилой женщины, обтянутое тканью. Я поняла не сразу, сначала я ей улыбалась, – ух ты, ко мне обращается настоящая монашка. Но затем до меня дошло то, что она шипела сквозь зубы. Позор. Юбка. Она велела мне перестать срамиться со своей юбкой и немедленно отсюда выйти. Кончиками пальцев я нащупала ткань на своей ноге. Ну, конечно не в пол, но и не так чтобы срам был еле прикрытый. Когда чёрный треугольник начал вертеться на своей оси в стиле голубя, который преследует другого, я вышла.

В этот раз я не в летней юбке, но у меня месячные. Когда у тебя месячные, в церковь ходить нельзя. Нельзя, потому что ты грязная, а церковь чистая, поэтому будь добра подождать. Подождала, подождала и, когда снова стала чистой, вот тогда вперёд, со своей лютеиновой фазой, длинной юбкой и покрытой головой.

Всё равно же они не узнают, думаю я, ну и потом – я уже вошла. Что я им теперь скажу? Ой, извините, я вам тут только что всю церковь замарала, давайте лучше на улицу выйдем поговорить. Пока я об этом думала, глаза мои привыкли к полумраку. Вздрагивание свечей на сквозняке, горящие сердца лампад, золотые отблески иконостаса.

В церковной лавке женщина раскладывает маленькие серебряные крестики. Я подхожу, спрашиваю, что надо сделать, чтобы заказать службу. На пятницу. Отпевание. Отпевание – это одновременно пение молитв за усопших и тишина, которая следует за этим пением. Своего рода пение Шрёдингера.