Я просыпаюсь от звонка на домашний телефон. Это моя сестра. Моя трасса стресса
Сестра это чувствует. И где-то в совместной части нашего генетического фона мы разделяем схожую расстановку приоритетов. Мы отпускаем разговор о кровати покойника, чтобы сосредоточиться на его гробе. Какой гроб. Из какого дерева. Какой крест. Какие надписи. Какие цветы.
Выбор у меня такой: начать я могу либо с кладбища, либо с церкви. Церковь находится на территории кладбища, или наоборот, короче говоря, всё в одном и том же месте. Я решаю начать с кладбища. Вдалеке вижу его стены. В голове у меня поёт Серж Генсбур.
Входить можно только через калитку, через ворота нельзя. Я знаю, что нельзя, но не помню почему. Что-то вроде: калитка – для живых, ворота – для усопших, иди через калитку, а не то станешь следующим. После похорон моей матери, когда я направилась к выходу через ворота, отец закричал: Стой, не сюда. Он испугался. Взял меня за руку, и мы вместе вышли через калитку. Мой отец – математик. Пути суеверия неисповедимы. Неисповедимы, но передаются по наследству и быстро усваиваются. Ну что тебе стоит пройти не через ворота, а через калитку? Изменить свою траекторию всего лишь на несколько шагов. В худшем случае – пройдешь несколько лишних метров, в лучшем – спасёшь себе жизнь, убережёшь себя от катафалка. Не от обычного катафалка, а от карательного. Того, который поджидает диссидентов примет. Того, кто спит на кроватях покойников и ходит через ворота. Представляю, как ворота смотрят на проезжающие под ними гробы. Вон поехал ещё один, который не соизволил дойти до калитки, ещё одна, которая говорила о раке, не сплюнула и не постучала, а вот этот просыпал соль и не стал смеяться. Если ты пройдёшь через калитку, разве от тебя убудет? Убудет. Сегодня убудет. Я прохожу через ворота. Те, что широко распахнуты прямо передо мной.
Поворачиваю направо. Мини-здание администрации находится рядом с церковью. Оно похоже на строительный вагончик и тоже мне знакомо. Внутри есть холл, а напротив двери – углубление в стене с вечно закрытым окошком. Чтобы обратиться к человеку, сидящему по ту сторону стекла, любой, чей рост превышает метр десять, должен нагнуться. То есть, конечно, можно было бы и не нагибаться. Можно было бы сказать себе: я в трауре и у меня есть достоинство. Встать напротив окошка, которое для человека среднего роста находится где-то в районе печени, и говорить прямо перед собой, уставившись в стену. Можно было бы так поступить, и тогда надо было бы говорить очень громко, чтобы звук рикошетил об стены и крошечная его часть, какие-то остатки эха, долетели до человека, сидящего по ту сторону окошка. Можно было бы так поступить. Только что же делать потом. Хочешь не хочешь, чтобы чего-то добиться, тебе придётся нагнуться у этого окна. Потому что человек, который сидит в нём на высоте метр десять, еле шепчет. Да, специально. Почему? Потому что ему это нахрен надо. Все сюда валят со своими покойниками. Целый день – сплошные покойники. И не только сегодня, нет, а неделями, месяцами, да что уж тут, годами. Может, это уже он тут сидел, когда хоронили мою бабушку, может, это даже он тут сидел, когда хоронили мою маму. Мы его задолбали со своими покойниками. Пришла ещё с одним? Вот и нагнись. Нагнись. Прогни свой хребет.
Мой позвоночник превращается в икеевский S-крючок. Кухонный крючок Грундталь. Нержавеющая сталь. Пять штук за 2 евро 99. Я сказала кухонный, но на самом деле их можно использовать везде.