Язык жестов

она отправляется спать, кладет под подушку ладонь
соседи опять начинают с высокой «до»
ноет висок, переворачивается внутри
какое-то раз-два-три

она говорит ему, который снаружи спит,
укутав ее в ее ежевечерний стыд,
она говорит: я не могу так жить
скажи уже что-нибудь

а он говорит, два озябших слова спустив на снег:
рыдай мене – или, может, проглатывается «не»
и кутается в тишину, посреди которой поет сосед
спускают воду, включают далекий свет

а она лежит, и хоть бы кто-нибудь к ней вошел
золотым дождем, проливною спермой на яркий шелк
ну чего тебе, говорит он ей, ты моё, моё
мне вообще кажется – ты ангел там, под бельем

наливное яблочко, зарумянившийся приплод
о каком мечтал бы невозвращенец-Лот
да и я бы тоже, если б имел объем

и она застывает в кровати
ничком
соляным столбом

Орфей уходит с работы

это все про веру, когда остаешься один, боишься уйти с работы
не куришь, не пьешь, не знаешь, как дожить до субботы
сидишь как дурак в темноте, умоляешь кого-то
мол, лишь вышел бы невредим

эвридика сидит в темноте, чтобы ее никто не увидел
ни смерть какая, ни сотворники по несчастью
самолет серебристой масти выпускает когти своих шасси
енисей против шерсти плывет вдоль неба, сворачивает с пути

бог раскачивается в небе, принимаясь петь, чтоб забыться
включает ночь и перестает отличать одного от другого
теперь никто его не рассмотрит, не растворит: ни птицы,
ни свидетели иеговы

все ему равны: предыдущие и потомки,
что считают своих, всякий раз ошибаясь на плюс в числе
незадачливый парень пробирается ощупью сквозь потемки
не надеясь, что включат свет

Памяти Михаила Генделева

«но моя бабочка и идея бабочки но моя»

(М. Генделев, «Классическая философия в будуаре»)

От
полуночного серебра
к полужизненному:
я здесь.
Тоньше вóлоса
голосá
соловьиной вести:
Ад
раскрывается посрамившему
но не весь
А
оборачиваясь
половиной своея смерти.
Был он
Аз,
Отмщение и Броня.
Агнцевы ребра таскать из огня
принцевы острова
из подсоленного доставать
кипятка залива
не дрогнула бы рука.
А
теперь в груди заливная рыба
дышит багровая головня.

А
вечная память
павшим пред Ним
ниц
в каждом городе
где
крепостное сердце как старый город.
А
Ницца Твоя,
доставшаяся другим —
вечная памятка,
раскатанная, как дорога
до Иеговы.

От
любви до ненависти
одним
полукругом выгнутые качели.
Ад —
это
то,
что снизу
у той дуги,
а не то,
что мы бы с тобой хотели.
Или
проще: вот
отнятые от груди
души воинов стали каменною стеною
сердца Города
и
Его,
которого посреди,
я надеюсь,
тоже меня зароют.

«под дверью стой и слушай голосá…»