Идеаль

Салли не перестала улыбаться, но почувствовала не которое недоумение. Она никогда не считала себя представительницей колоритного нацменьшинства Ее предки поселились здесь раньше Айвзов и Дьюи, даже раньше Алленов.

А мексиканец продолжал, как видно не подозревая о ее оскорбленных чувствах:

– Но вы правы, в конце концов все это пропадет. Жирные, ленивые мексиканцы, цветные с их удивительным чувством ритма и с их красочной речью, сообразительные евреи в ермолках, неразговорчивые, прижимистые новоанглийские фермеры…

– Ну, кое-что, наверно, и останется, – осторожно заметила Салли.

– Да, бесспорно. – Он явно не хотел ей перечить, но она чувствовала себя все неуверенней, растерянней. Будто обрадовавшись, что ему напомнили, Хернандес продолжал: – По мере того как будет возрастать число браков между черными и жителями Новой Англии, среди негров станет все больше упрямцев, а в Новой Англии обнаружится заметное падение нравов.

У нее начали дрожать руки. Сомнения не оставалось; это выпад против нее! Но что она такого сделала? За что? А ведь он еще и патер. Что же это за патер такой, скажите на милость? Им же полагается быть кроткими, доброжелательными.

Она сказала:

– Боюсь, я не вполне вас поняла, отец.

В его смешке ей явно послышалась враждебность.

– Значит, это я виноват, – сказал он. – Простите. Языковой барьер.

Сердце у нее громко колотилось, горели щеки. Она уже почти готова была отпереть дверь и своими глазами посмотреть на него, выяснить, в чем, собственно, тут дело. Но еще не успела окончательно решиться, как на лестнице послышались тяжелые шаги – кто-то поднимался очень медленно, с величайшим трудом. Она догадалась, что это ее подруга Рут Томас.

– Это ты, Рут? – крикнула Салли.

– Здравствуй, Салли! – весело отозвалась та и тут же обратилась к Хернандесу: – Отец Рейф, вы нам нужны. Нечего вам тут стоять и судачить с упрямой старухой. У нас не хватает мужских голосов.

Она, должно быть, уже поднялась на последнюю ступеньку.

– Да, да, конечно, – голос его, на слух Салли, прозвучал с прежней жизнерадостностью, совсем не враждебно. – Мы тут очень интересно поговорили, давно уже мне не случалось вести таких интересных разговоров.

Он как бы извинялся перед Салли.

– С вашей стороны очень любезно, отец, – сказала Салли, – что постояли, посудачили с упрямой старухой.

Главным образом для Рут она сделала сердитое ударение на слове «упрямой».

– Чепуха, – весело ответил он. – Упрямой? Человеческий род весь упрям. Благодаря этому мы и выжили.

– Салли, а почему бы и тебе не спуститься к нам? – позвала ее Рут.

Салли замялась, в сотый раз подумав: не уступить ли? Но не успела она принять окончательное решение, как Рут уже махнула на нее рукой.

– Поступай как знаешь, – сказала ее подруга и прошла в ванную. Слышно было, как она заперла за собой дверь.

– Всего доброго, миссис Эббот, очень приятно было с вами познакомиться, – сказал ей мексиканец и легкими шагами спустился по лестнице.

А когда следом и Рут, ни слова не сказав, спустилась в кухню и прикрыла за собой нижнюю дверь, Салли с горестным выражением на лице села на край кровати и так сидела, ломая пальцы и страдая от сознания своей вины, и от несправедливого к себе отношения, и от горькой, горькой обиды. Она снова и снова спрашивала себя: что же, собственно, случилось? Что она такого сделала? Она могла бы легко догадаться – хотя и не догадалась, – что ее брат нарочно оскорбил патера. Это бы ее не удивило. Но у нее в голове беспорядочно перемешались негодование и сожаление, вполне обоснованные доводы в свою защиту и довольно убедительные, хотя и несправедливые, укоры собственной совести. Этот патер – он же ее не знает, а говорит так гладко, так самоуверенно, – ведь он не знает, сколько они с Горасом сделали в свое время для бедных и угнетенных… Да она до последнего дня, уже трепеща и понимая, что все потеряно, продолжала платить взносы на иностранные миссии. Он не знает, что она всегда с интересом и сочувствием слушала все, что люди рассказывали о трагических событиях в черных церквах, и очень не одобряла проявления расовых предрассудков в Бостоне. И все-таки она чувствовала, что каким-то образом виновата, что, сама не ведая того, жестоко оскорбила, задела в патере Хернандесе человеческое достоинство и полностью заслужила его вражду.

Ее горестное смятение все росло, наступало на нее, как холодный, невидимый пришелец извне. Стены комнаты гудели и дрожали от музыки и разговоров внизу – хотя теперь, при закрытой нижней двери, она не разбирала ни слова, – под освещенными окнами машины на переднем дворе отсвечивали стеклами и металлом и напоминали ей о том, сколько, бывало, машин собиралось в рождественский вечер у беннингтонской церкви или на школьном дворе, когда устраивался концерт силами учащихся. И от этого на душе у нее сделалось еще тяжелее. Она с натугой подняла ноги на кровать и откинулась на подушку. Закрыла плотно глаза.