Идеаль

Ее тело, даже теперь, в семьдесят шесть лет, было столь же достойно удивления, как и голос. Шаг ее утратил былую упругость с тех пор, как она один раз поскользнулась на мохнатом половике и сломала бедро – оно у нее теперь было на спице, и она сильно хромала; ее толстые ноги в серых чулках слегка прогибались назад, так что, стоя во весь рост, она немного напоминала оленя, который забрел в сад и, встав на дыбы, тянется за яблоками. Но в остальном ее движения были сама грация. Несмотря на толщину, она могла, если бы захотела, быть воплощением элегантности – то есть изящной и элегантной толстой женщиной, – но уж очень ей нравилось паясничать (и за это одни ее любили, другие недолюбливали): она могла забавно изобразить королеву Викторию, а могла и отколоть коленце-другое в дешевом стиле старых мюзик-холлов. Эту склонность в ней тоже умерила многолетняя работа в библиотеке, да так оно, видимо, и к лучшему. Она научилась сдерживаться и по многу часов подряд не допускать никаких выходок, если не считать комически преувеличенной игры в чопорность. Только озорно сверкнет ярко-голубыми глазами да еще при случае скорчит забавную рожу. Например, читатель в библиотеке скажет с возмущением: «Эта книга – глупая!» – будто с кого же и спрашивать за книгу, как не с миссис Томас. «Глупая?» – только и переспросит сокрушенно Рут, и сама не успеет себя одернуть, даже если б и хотела, а уже зубы у нее, вернее, вставные челюсти начинают выпирать, а глаза сходятся к переносице. У беннингтонских детей это в течение многих лет обеспечивало ей почти единодушное горячее поклонение. И еще она мастерски жестикулировала: могла по-еврейски пожать плечами, по-итальянски вскинуть кверху ладонь: «Эй, земляк!», или ткнуть в спину и перекрестить, как глупый тренер перед матчем.

Спору нет, из-за Рут Томас нередко получались неловкости. «Рут, тебе место на сцене», – сказала ей как-то Эстелл. «Или где-нибудь еще», – сухо добавил Феррис. Но при всем том она была доброй, сердечной и милой и очень любила книги, хотя вкусы у нее были своеобразные. Говорила, что любит Чосера, а читала его бог весть когда, да еще на современном английском языке; Вильяма Шекспира всегда именовала полностью, с легким британским акцентом; и, как она часто повторяла, для нее что Мильтон, что газовая камера – разницы почти никакой.

– Джеймс! – произнесла она теперь, наклоняясь к нему (она была огромного роста). – У тебя вид пса, наглотавшегося гвоздей.

Он попятился. От нее сильно пахло шоколадно-молочным напитком «овалтайн».

Кухня была уже набита до отказа. Вслед за Рут Томас, обнимая ее за талию, вошел ее муж Эд Томас, краснолицый, белоголовый восьмидесятилетний валлиец с сигарой в зубах. Он казался много старше жены – она-то волосы красила. Был он богатый фермер, дородностью не уступал жене, а ростом едва доставал ей до плеча.

– Добрый вечер, Джеймс! – проговорил он. – Добрый вечер, Эстелл! Здорово, Льюис, Дикки! Привет, привет!

Он выхватил изо рта незажженную сигару и этой же рукой стянул с головы шляпу. За ним вошел его восемнадцатилетний внук Девитт Томас с гитарой, а за Девиттом – Роджер, примерно одного возраста с Дикки. Оба мальчика Томасы были темно-рыжие и веснушчатые.

– Вот, захватил с собой ребят, Эстелл, – сказал Томас. На звуке «л» он слегка причмокивал, ударяя языком в зубы. – Витт из колледжа домой на уикенд приехал. – Он обратился к внуку: – Помнишь Эстелл? – Девитт, высокий парень, вежливо и скромно поклонился, придерживая гитару. – А ты, Роджер, – продолжал Эд Томас, – сними шапку и поздоровайся.

Рут тем временем разговорилась с Вирджинией, которая только что появилась на кухне.

– Можно посмотреть твою гитару? – спросил Дикки.

Девитт Томас в ответ подмигнул ему и стал пробираться в комнату. Дикки пошел за ним, бросив опасливый взгляд на отца. Следом неуверенно потянулся и Роджер.

– Ну, пропади я совсем! – произнес Джеймс Пейдж, но в сердцах или с удовольствием – трудно было сказать.

– Это ты, Рут? – послышался сверху голос Салли Эббот.

А в кухню тем временем вошел преподобный Лейн Уокер, ведя под руку какого-то никому не знакомого мексиканца с неприятным выражением лица и с кошачьими усами, толстого и, как показалось Джеймсу Пейджу, неестественно и безобразно коротконогого. На мексиканце был коричневато-зеленый костюм, делавший его похожим на лягушку, и ослепительно начищенные широкие штиблеты – как у абортмахера, подумал Джеймс. Лейн Уокер был мужчина еще молодой, лет тридцати – тридцати пяти. Салли Эббот была его прихожанкой в Северном Беннингтоне. Такой скромный, интеллигентный человек, жена у него лошадница – даже за продуктами в магазин ходит в галифе и с хлыстом на запястье – и трое приемных детей, вьетнамцы. Преподобный Уокер брил голову, будто недавно из заключения, а под подбородком – не на подбородке, а именно под – носил бороду пучком; то ли козел, то ли какой-нибудь гном из ирландских сказок.