Идеалист

– Что за счёты, Юрий Михайлович! Всё – на стол… Пока – можем!

Голос гостя был высоким, резким, даже в той снисходительности, с которой слова произносились, сам звук голоса насторожил Алексея Ивановича.

В какой-то из газет один из известных криминалистов утверждал, что голос человека так же неповторим, как рисунок кожи на подушечках пальцев. А память Алексея Ивановича хранила звук именно этого голоса – суховато-пронзительного, как скрип укатанного снега под каблуком. Он не успел вспомнить кому мог принадлежать настороживший его голос, как дверь распахнулась, и Юрочка, сияя всем лицом, ввёл в комнату самого гостя.

– Знакомьтесь! – сказал он, озаряя сияющим взглядом комнату. – Это – Алексей Иванович, мой двоюродный брат. А это, - представил он, - самыйсамый, всеми уважаемый человек, Геннадий Александрович!

Алексей Иванович тяжело поднялся с кресла, взглянул близко, сердце дрогнуло: перед ним стоял несколько пополневший, с лицом округлившимся, изменённым щёточкой странных молочно-белых усов, вежливо улыбающийся Авров.

Взгляды их соприкоснулись; веки Аврова прикрылись.

– Значит, Алексей Иванович? Юрия Михайловича братец? – с любезным поклоном уточнил он. – Что ж, будем знакомы. Он повернулся к Юрочке.

– Надеюсь, Алексей Иванович не откажется принять участие в нашем скромном ужине?

Удовлетворившись утвердительным кивком радостно сияющего Юрочки, как бы уходя от самой возможности дальнейшего разговора, сказал:

– Что же, Юрий Михайлович! Пора к народу?..

Авров, видимо, лучше владел собой, чем Алексей Иванович Полянин, потрясённый встречей с бывшим своим фронтовым старшиной.

Он как-то сразу вошёл в общий разговор, с какой-то даже изысканностью ухаживал за сидящими рядом дамами, подкладывал в тарелочки им деликатесы, принимал и отвечал на тосты, сдержанно пил из хрустальной рюмочки.

Лишь по тому, как старательно избегал он смотреть на бывшего своего командира, как бы обходил взглядом опасное для себя место, Алексей Иванович мог догадаться, что Авров не так спокоен, как хочет казаться.

Обслуживали застолье две стремительно-ловкие девицы – Инна и Алина – поскольку хозяйка Ниночка, - как объявил Юрочка «в данный момент поправляет здоровье с детьми у моря».

Девицы держали себя по-домашнему, они как бы плавали себе в удовольствие среди голов, рук, стульев плотно охвативших стол, поигрывая оголёнными плечами, приносили из кухни всё новые закуски и винные бутылки, удивляющие формами и этикетками, какие-то заморские баночки, разобраться в которых, видимо, мог только сам Авров. Юрочка взглядами руководил девицами, и когда одна из них – Инна – с симпатичным личиком и выпуклым умным лобиком, с подсветлёнными заколотыми в конский хвостик волосами, игриво похлёстывающий при движении её тонкую шею, ставила перед ним на стол блюдо, он рукой привлёк её к себе, взял хрупкую корзиночку из запечённого теста, заполненную зернисто отсвечивающей икрой, голосом взрослого, подсюсюкивающего ребёночку, проговорил:

– Бутер – в – ротик! – заставил её откусить, тут же поцеловал в солёные, как чувствовалось Алексею Ивановичу, губы. Глазами он указал на брата. Инна, повинуясь, наклонилась, щекоча упавшими волосами ухо и щеку Алексею Ивановичу. Зашептала укоризненно:

– Что же вы, дорогой гость, не пьёте, не едите?!. – Она подала ему, наполненную вином, ещё не тронутую им рюмку, достала чью-то чужую рюмку для себя, шепнула:

– За нашу с вами грусть. На брудершафт?!. – Она заставила его выпить, подставила для поцелуя пахнувшие вином губы, но Алексей Иванович отстранился: он не хотел повторять Юрочку.

Никто за столом не обратил внимания на персональную о нём заботу, только Авров скользнул быстрым взглядом по смущённому лицу Полянина, глаза его на мгновенье расширились от недоброй мысли.

Из мимолётных обращений друг к другу уже вольно расположившихся в застолье гостей, Алексей Иванович понял, что одна из дам сидящих рядом с Авровым – его супруга. Когда-то была она (судя по весёлому блеску глаз, великолепным бровям и выразительному маленькому рту) черноволосой миловидной хохотушкой, любительницей поцелуев и сладостей. Теперь сидела за столом тяжёлая от полноты женщина, с перекрашенными в рыжий цвет волосами, с широкой, почти не различимой шеей. Она заставляла Аврова подкладывать ей то салатика, то рыбки, то икорки, и быстро, как хомячок, с аппетитом ела: когда она наклонялась над тарелкой, пухлые её щёки отвисали, и остренький нос выглядывал из припухлых щёк, словно клюв совы.

Авров пытался сдерживать супругу:

– Белочка, не забывай о своём диабете! – осторожно напоминал он, на что супруга, пожёвывая кусочек осетрины, беззлобно отвечала, обращаясь к застолью:

– Что же, мне теперь вовсе не есть?!. Одна радость осталась. И ту отнять хотят!..

Отодвинув тарелку, она вдруг запела тоненьким приятным голоском:

«Мне бесконечно жаль
Своих несбывшихся желаний,
И только боль воспоминаний
Гнетёт меня…»