Идеально другие. Художники о шестидесятых

Одним из главных событий «оттепели» стало появление «Тарусских страниц».

Конечно. Я понимал, что это кусок истории, но все-таки литература была среднего класса. Кроме Цветаевой, Заболоцкого. «Тарусские страницы», конечно, открыли много молодых. Максимов там был напечатан, Володя Корнилов. Традиционный для советского искусства критический реализм. Литературное течение создавалось не вопреки времени, а благодаря. Благодаря «оттепели» появилась молодая компания, которая завоевывала площадку, — Евтушенко, Ахмадулина, Вознесенский. В этом плане «Тарусские страницы», конечно, нормальный кусок культурной жизни. Сейчас их переиздали, говорят. Но, если сегодня рассматривать, только Цветаева и Заболоцкий выдержали испытание временем. Даже мой папа не выдержал, хотя это и была его единственная публикация как поэта. Я бы не стал эти стихи печатать, взял бы другие — но там была самоцензура. Как бы хотели и рыбку съесть, и сесть на одно место. С другой стороны, все-таки имя Паустовского, возрождение того, что было связано с семьей Цветаевых в Тарусе, — была жива еще дочка Цветаевой.

Надежда Яковлевна Мандельштам тоже жила в Тарусе.

Очень хорошо ее помню — она была очень умна. Но ее даже судить нельзя — так она всего боялась. Мы ничего не боялись, поскольку не пережили ничего подобного. Тогда мы понимали, конечно, прекрасно, что такое совдеп вонючий и весь этот фашизм. Вот в этом плане мы были, конечно, свободны. Потому что даже мой папа, Паустовский, Балтер не могли себе позволить сказать, что большевизм — это фашизм. А мы говорили. У нас был уже другой язык свободы. Не диссидентский, другой. Не помню, «Тарусские страницы» были раньше или позже Тарусской выставки.

Которая стала первой выставкой неофициального искусства?

Наверное, да. Но, может, были и другие выставки? У Яковлева до этого работы были выставлены в каких-то институтах — тогда это возможно было. Выставка была в 61-м году, когда никаких нонконформистов не было. Слово «нонконформист» появилось в 70-м. И не думаю, что то, что было выставлено в этом Доме культуры, было слишком авангардно. Я выставил пейзажи в духе Ван Гога. Воробьев в духе «Бубнового валета». Май Митурич выставился, но он был официальный художник. Галецкий приехал из Москвы с Мишкой Гробманом и Мишкой Однораловым. Привезли в папочке Яковлева, еще чего-то и развесили без оформления. Все, во всяком случае, был фигуратив. Абстракции не было, абстракция возникла потом. Самоутверждаясь, авторы создавали страшный шум. Плюс отблеск славы «Тарусских страниц».

Чья была идея выставки?

Был Борис Прохорович Аксенов, мой приятель, рыбак, который здесь галерею потом создал. Я его с нежностью вспоминаю. По-моему, это его идея. Он говорит: «Давай выставку сделаем!» Был еще Толя Коновалов, умер уже. Он тоже был мой приятель, но потом мы разошлись. Он был москвич из хорошей семьи, но родителей расстреляли, и он попал в детдом. Его там воспитывали, а потом посадили по уголовной статье. Он с переломанным носом ходил — в лагере ему нос сломали. И он оказался на 101-м километре, в Тарусе. Талантливый художник, он работал в Доме культуры шрифтовиком, художником-оформителем. Мы ходили вместе писали этюды. Потом я уехал в Москву, а он — в Алексин. Очень талантливый человек, но бескультурный. И папа провоцировал у него желание рисовать, побуждал к какой-то культурной деятельности. Что касается молодых художников, которые приехали, они поселились в бывшем Доме пионеров, где церковь сейчас восстанавливается Петра и Павла. Они были студентами ВГИКа — Воробьев, Коровин, Володя Каневский, Вулох. Но так и остались вгиковцами — их до сих пор никто не знает.

«Эд, орудуя мастихином и мазками, за короткое время заучил все приемы живописи, на которые я потратил десять лет нудной учебы», — не без самоиронии вспоминал Воробьев.

Художник — человек, который ничего не умеет. Только тогда он открывает язык. У нас очень хорошая школа советская. Суриковский институт, особенно Полиграфический дают очень хороший фундамент. Но рисовать можно научить идиота, надо ведь, чтобы этот фундамент работал! Воробьева научили, и он очень хорошо работал в духе «Бубнового валета». Но мозги-то у него не работали. Так он в Париж и уехал. А чего он туда поехал? Сам он мне говорил, что за славой. А какая слава? Он что, не знал, как Цветаева мучилась, гений мировой! Как другие русские мучились. Воробьев ведь как художник не состоялся. Может, как писатель. Теперь он хочет на русском языке здесь печататься — дай Бог ему успеха. Но чего же он сюда не едет?