Идеально другие. Художники о шестидесятых

Когда я приехал в Париж, существовала еще первая эмиграция, которой сейчас практически нет, все старички уже находятся в лучшем из миров. С послевоенной, второй, эмиграцией у меня никаких практически контактов не было. Третья, моя, эмиграция — это целый круг художников, артистов, писателей, поэтов, которые в 70-е годы покинули или были вынуждены покинуть Россию — как Бродский, Галич, Виктор Некрасов. Я причисляю себя к ним. Те, кто приезжают теперь, — не эмигранты, а просто люди авантюристического настроя, ищущие интересной и легкой жизни, простых заработков. Не всегда это удается, многие опускаются до крайне низкого уровня. Их стало много с тех пор, как стало возможно просто получить визу и приехать. Но даже и сейчас многие приезжают незаконно, переплывают какие-то реки вплавь или горы переходят. К сожалению, мне приходилось с ними часто сталкиваться в своем клубе.

Расскажите про скваты!

Скваты — одновременно грустная и веселая история. В основном я использовал их как возможность работать в большом помещении, как мастерскую — жить у меня было всегда где, а работать негде. Кроме того, во всех скватах я всегда устраивал театральные представления и прочее. Русского засилья там не было. «Арт-клош» был уже позже. На рю Жюльетт Додю в конце концов оказался русский скват, и мне это больше нравилось, потому что не было разногласий. Потому что все-таки в интернациональных компаниях всегда существуют какие-то трения, недопонимания. А с русскими всегда можно договориться. Но разваливались скваты не из-за внутренних разладов, нас просто выселяли через суд. Это можно оттянуть — иногда на больший срок, иногда на меньший. Скватов таких было довольно много, штук пять, до тех пор пока я не поселился у себя в «Симпозионе».

Хрустальный дворец — что было за место?

Это бывший торговый центр, огромное здание, которое нам на несколько месяцев отдал на разорение приятель Вильяма Бруя. Месяца три мы там держались, хотя коммерческого успеха или славы нам не принесло. Там была одна выставка, и все.

Как возникла идея русского театра?

Благодаря мне — я эту идею вынашивал давно. И когда у меня появилось уже стабильное место — не скват, а мастерская, которую я снимал легально, — я там стал ставить спектакли. Хотя ставил их и в скватах — на Бобиньи или Гранже я ставил по спектаклю. Актеры были отчасти профессионалы, отчасти знакомые — в общем, те люди, которые могли работать вполне прилично как актеры.

Здесь, как и в поэзии, для вас важна проблема качества?

Разумеется, я старался довести работу до совершенства — в том смысле, как я это понимаю. «На дне» я превратил в оперетту, мюзикл, прозу переписал в стихи, и мы пели и плясали, а сам я играл Луку и пел. К Горькому все это имело слабое отношение. Потом мне захотелось написать в прозе — я взял и написал. Не ритмизированная, самая настоящая проза. Здесь я хочу поставить и «Робинзона», и «Пир», и «Первый гриб». В «Митином журнале» он идет почему-то под именем Анри Волохонского, хотя мы ее вместе написали. Но он печатается у них там все время! Проектов много, но все зависит от обстоятельств. Площадки есть — Толя Васильев дает мне свое место на Сретенке в Москве, а в Питере — Театр на Литейном, где директорствует мой приятель. «Лицедеи» помогут, конечно. «Гриб» нужно поставить где-то в детском театре, типа Театра Сац. Главное, деньги найти — не только на декорации, а чтобы артистам платить.

Может, возродить жанр радиотеатра? Записать спектакль на пленку.

Но обычно наоборот — сначала ставятся спектакли или фильмы, а потом уже выпускаются пластинки.

«Последнюю малину» вы записывали одновременно с «Прощанием со степью», с парижскими музыкантами, продолжавшими настоящую, дореволюционную еще, традицию цыганского исполнения.

«Последнюю малину» я записал в Лондоне с Паскалем де Лучеком и Андреем Шестопаловым. Марк де Лучек сейчас уже не в состоянии петь, ресторан его разорился, и он стрелялся. Потом Паскаль, его сын, держал ресторан. Ко мне он всегда очень тепло относился. Недавно мы ходили к нему в ресторан, давно не виделись — не с Лондона, конечно! Я ему еще в книгу нарисовал какой-то рисунок, он расплакался. Мы были там часов шесть, всю ночь. Попели, конечно, самое разное. Я пел свои песни, Паскаль пел романсы. Читали стихи, такой вечер для своих.

Так, для своих, любил петь Алеша Димитриевич. Сами романсы не хотите записать?