Идеально другие. Художники о шестидесятых

Народ был совершенно запуганный. Когда я пришел в Союз художников Грузии, мне сказали: «Что у вас за скандал был?» А у нас проходил пленум, где обвинили председателя МОСХа, академика, либеральная политика которого довела до выставки на шоссе Энтузиастов. Я говорю:

— Я организовывал эту выставку, могу полный отчет дать.

— Вот бы у нас такую выставку!

— Неприятности будут!

— Пошли к Мириашвили, председателю СХ Грузии.

— Какие неприятности! Мы сделаем закрытую выставку, только для художников!

— Давайте, только каталог нужен.

— Ну что вы, это дорого.

— Тогда только текст.

Я понимал, что скажут: «Самочинно захватил зал в Грузии». Важно, что выставляют не какие-то там физики, а Союз художников, в дни декады изобразительного искусства. Выставку открыли на четвертом этаже в зале. Приходит секретарь парторганизации художников, сын поэта Карло Каладзе: «Что же вы такую прекрасную выставку запихали куда-то? Переводим на Руставели!» Прямо напротив здания правительства Грузии. В первом зале то, что я привез, во втором портреты грузинские. Что там было! Приходили художники грузинские, в том числе Ладо Гудиашвили, говорили: «Мы думали, в России нет настоящего искусства!» — и вешали рядом картины! Приехал главный редактор грузинского журнала «Искусство» с фотографом — «В номер материал!». Я думал: «Что такое? В другой стране живу!» И вдруг, когда он там был, приходит человек в форме полковника и говорит: «Это что еще? Грузины-модернисты, и еще русский модернизм привезли! Я тут же даю материал в КГБ». А этот здоровый грузин хватает его: «Как ты назвал? Ты, бездарность!» А этот тоже художник самодеятельный, из ЗакВО, злой страшно, что его грузины не выставляют. «Ты дашь телеграмму в КГБ?» А там лестница. «Сейчас как брошу — ни телеграммы, ни письма не пошлешь!» Ну, сказал и сказал. На следующий день, четвертый день выставки, всего было десять дней, утром прихожу и вижу: Зураб Лежава своими холеными руками снимает картины. «Зураб, в чем дело?» — «Слушай, бери картины и улетай. А то могут отобрать картины — он дал телеграмму в КГБ». Но все-таки четыре дня продержалось. Одну картину попросили снять перед открытием, Вали Кропивницкой — церковь, ушедшая под воду, и сидят два ослика печальных. «Почему эту, что там такого?» Шепотом: «Не понимаешь? Это же Кремль и кремлевские ослы!»

Как начался ваш домашний музей? Каков был критерий отбора?

В 68-м году нас зажали, я разозлился и открыл Музей неофициального русского искусства. Купил квартиру на Преображенке рядом с Рабиным, сделал там движущиеся дополнительные стены на рельсах, стал покупать картины — я много зарабатывал с помощью переводов, и мне удалось собрать около пятисот работ. Я ездил по художникам и отбирал работы. Все направления были представлены, и действительно были все, кроме кинетистов. Я их не знал, они были в стороне и оформляли советские праздники, поэтому я до них не дошел. Так музей существовал до моего отъезда.

Как у вас появился Зверев?

Зверев был первым из художников, после Рабина и Немухина, который пришел ко мне, еще на Семеновской. И спросил: «У тебя есть чача?» Я ему дал стакан чачи и стакан боржоми. «А это что?» — «Это вода». — «Зачем она?» — «Запивать!» — «Кто же запивает чачу водой, чачу запивают чачей! Налей второй стакан!» А она 80 градусов, настоящая, из Грузии. Но тогда я разозлился на него, он снял носки, бросил: «Отдай жене постирать!» — «Я не Румнев, сам постирай». — «Не сердись, я тебе сейчас нарисую петуха». Он играл, конечно, всю жизнь играл. Если чувствовал слабину, то начинал давить и использовать. Когда я переехал на Преображенку, он бывал чаще. Помню, у меня день рождения, он пришел раньше и говорит: «Дай чачу!» — «Нет, чачу я тебе не дам. Вот грузинское вино, сейчас принесу стакан». Принес, а он пьет из горла. Я выхватил бутылку: «Ты что жадничаешь?» — и бутылку разбил, вино все растеклось, и Зверев заплакал: «Такое вино пролил!» Он написал портрет моей жены, случайно смазалось, многие пытались восстановить, не получалось, он пришел и восстановил одним движением пальца. Безумно талантливый, конечно, человек. Как говорил Костаки, «Зверев плюнет, а я соберу и сохраню». Я с ним встречался часто и в мастерской Плавинского и Немухина. Особо выпуклых воспоминаний нет, много в нем дуракаваляния было. В шашки любил играть. Но всерьез я с ним никогда не говорил. До 64-го года он писал как ташизм, и после, как у любого художника, были картины выше уровнем, ниже и гениальные. Мой портрет у него получился гениальным, а портрет моей жены у меня выпросил в подарок Ростропович — так ему понравилось.

Зверевский портрет висел в каждом московском доме. И самого его интеллигенты любили, как аристократы Распутина.